Страница 42 из 93
— Могу ли я присутствовать здесь, когда Пифия взойдёт на треножник? — спросил Сократ.
— Да, — великодушно разрешила жрица. — А что касается Аспазии, — сказала она, когда Сократ уже поднимался по лестнице, — то она переживёт Перикла и выйдет замуж за другого. Ты это увидишь.
Арсиноя заговорила об Аспазии в тот самый момент, когда Сократ подумал о ней. У Сократа по спине побежали мурашки.
Потом он стоял у жёлтого камня Сивиллы, старого прорицалища, которое находилось вне храма. На камне ещё в древние времена кто-то высек два слова: «Покорись судьбе». А что есть судьба? Судьба — это то, что неизбежно, неотвратимо, неизменно. А значит, может быть предсказано. Богиня необходимости — Ананке. Она вращает ось мира. И это вращение — его судьба. Ананке — мать мойр: Лахесис, Атропос и Клото. Лахесис предопределяет участь человека ещё до его рождения, назначает ему жребий. Клото прядёт нить его судьбы. Атропос — приближает будущее, неотвратимое. Но и над мойрами, и над Ананке есть высшая сила, которой повинуется предопределение и судьба. Эта сила — Зевс, Вершитель Судеб, как написано на жертвеннике в Олимпии, в храме Зевса Олимпийского, чья статуя создана великим Фидием... Аполлон, сын Зевса, устами Пифии прорицает волю своего отца, Зевса Мойрагета, водителя мойр, которые изображены над статуей Зевса Олимпийского братом великого Фидия — Паненом... Так кто же убил Фидия? Если всё совершается по воле богов, то и Фидий умер по их воле. В чём же тогда вина его убийцы, если он лишь исполнил волю богов, перед которыми он бессилен? И что есть вина перед неотвратимостью? Вот ведь вырезано на камне Сивиллы: «Покорись судьбе». Это истина, но не вся, ибо многое в мире случайно и совершается как бы по недосмотру судьбы. Не случается ли большая часть преступлений, когда боги спят? Боги, разумеется, всегда исправляют то, что случается по их недосмотру, вопреки жребию. Случайные страдания вознаграждаются радостью, случайные радости — неизбежными страданиями. Что уменьшено, то увеличивается вдвойне; что увеличено, то вдвойне уменьшается. И всё же страдания здесь и страдания там неравноценны, как неравноценны земные радости и радости на Полях Блаженных. Всё в конце концов уравновешивается, но противовесы всё же лежат на разных чашах. Кто действует вопреки предопределению, тог преступает грани высшего закона, тот преступник. И кто преступает человеческие законы, тоже преступник, потому что ведь и эти законы даны людям богами. Пусть люди карают преступников по человеческим законам, а боги — по своим. Разумный, освящённый богами человеческий закон нарушается либо по неведению, либо из пагубной страсти, либо по наущению дурных людей. Последнее — хуже всего. Неведение излечивается знанием, пагубная страсть — правильным воспитанием, покорность же чужой злой воле не излечивается ничем...
Потом он стоял у афинской сокровищницы, на метопах которой были изображены двенадцать подвигов Геракла. Одну из этих небольших метоп сделал он сам по заказу строителей сокровищницы, принадлежащей Афинам. Метопа была посвящена последнему, двенадцатому подвигу Геракла, когда, исполняя волю Эврисфея, он отправился за тремя золотыми яблоками, росшими в саду дочерей Атласа, в саду Гесперид. Сократ мог бы изобразить на метопе схватку Геракла с Антеем, убийство египетского царя Бусириса, борьбу с вещим старцем Нереем. Но он изобразил Геракла и Атласа: Атлас, вернувшись из сада Гесперид, протягивает Гераклу, согласившемуся подержать на своих плечах небесный свод, три золотых яблока. «Если хочешь, — сказал Гераклу Атлас, — я сам отнесу эти яблоки Эврисфею в Микены. Ты же до моего возвращения подержишь небесный свод».
Атлас был хитёр, но Геракл оказался хитрее. Он ответил Атласу: «Да, я согласен. Но свод режет мне плечи. Подержи его минутку, а я тем временем возьму подушку, чтобы подложить под край свода на плечи». Едва Атлас занял своё прежнее, определённое ему богами место под небесным сводом, Геракл взял яблоки — и был таков. «Каждый должен делать то, что должен», — сказал он на прощание Атласу.
И Питтак из Митилены[103] сказал: «Что возмущает тебя в ближнем, того не делай сам». Иными словами: не приноси вреда другим, если не хочешь, чтобы другие приносили вред тебе; не желай другим того, чего не желаешь себе; как поступишь с ближним, так и ближний поступит с тобой; как аукнется, так и откликнется; на всякую хитрость найдётся другая хитрость... А вот совершенно точный принцип: не совершай того, что, став законом для всех, погубит тебя самого. Смотри: ты украл — и все станут красть, ты убил — и все станут убивать, ты обманул — и все станут обманывать, ты предал — и все станут предавать и, значит, предадут, обманут, обкрадут и убьют тебя...
Сократ быстро вернулся к храму в надежде ещё раз встретить Арсиною. И сделал это вовремя: жрица ещё не ушла, она стояла у камня даров и разговаривала с маленькой девочкой.
— Я нарушу обычай, — сказал Сократ, когда Арсиноя взглянула на него, — и спрошу тебя о Демархе.
— Спрашивай, — разрешила Арсиноя.
— Ты знаешь, кто он?
— Демарх — осведомитель, сикофант[104] Ареопага, — ответила жрица.
— Ты подтвердила то, о чём я думал, — сказал Сократ с благодарностью.
— Он просил оракул. Он спросил: «Кто погибнет в ущелье Парнаса — едущий или идущий?» Оракул был таков: «Едущий станет идущим, идущий — безмолвно лежащим». Безмолвно лежащий скоро заговорит, а потому поторопись к нему, — посоветовала Арсиноя и, положив руку на плечо девочке, направилась с нею к утопающему в зелени плюща дому Пифии.
Сократ вернулся в Афинское пристанище.
Демарх лежал в доме — постарались Толмид и Хромон. Они сделали это по настоянию Софокла, который сказал, что Демарху на повозке во дворе холодно. Когда Сократ вошёл в комнату Демарха, Хромон сидел на ложе рядом с раненым и поил его из килика тёплой медовой водой.
— Как он? — спросил Сократ.
— Пьёт, — улыбнулся в ответ Хромон. — Спал, а теперь пьёт.
— Я напою его сам, — сказал Сократ, беря из рук Хромона килик. — А ты займись обедом — все проголодались, наверное.
Хромон ушёл. Сократ поставил килик и, склонившись над Демархом, спросил:
— Ты меня слышишь?
— Да, слышу, — не открывая глаз, ответил Демарх.
— А почему не смотришь на меня?
— Чтобы не увидеть твой гнев.
— Ты ничего такого не увидишь. Я спокоен. Я лишь хочу узнать, по какой причине ты напал на меня. Не советую тебе лгать, потому что в конце концов ты всё же расскажешь правду.
— Ты станешь меня пытать? — спросил Демарх и открыл глаза.
— Нет. Но оболганная правда мучает человека сильней, чем вонзаемый в грудь кинжал. В целле[105] храма, ты это видел, стоит гигантское яйцо, высеченное из красного гранитного монолита, оплетённое гранитными же ремнями, на котором сидят два золотых орла. Это Омфалос, центр мира. Орлы Зевса, вылетевшие одновременно с восточной и западной окраин мира, встретились над этим камнем. По всем направлениям от Омфалоса до окраин Вселенной расстояния равны. Так что и мы — я и ты — находимся в центре мира, где, подобно каменным ремням Омфалоса, сплетены все начала мира, все его силы. Здесь пересекаются все судьбы, все законы. Здесь всё случайное, ложное и наносное разлетается во всех направлениях, как прах под взмахом могучих крыльев Зевсовых орлов. Кто соприкасается с центром мира, не неся в себе истины и справедливости, обращается в прах. Ты спросил у Пифии, удастся ли тебе преступное убийство, — и вот лежишь со смертельной раной в груди. Ты пришёл с ложью — и отброшен к пределам смерти. Вот твоя жесточайшая пытка, а я тебя не трону. Выбирай: или ты покаешься и осознаешь всю глубину твоего ничтожества, или будешь исторгнут навсегда за грань света. Ты уже наказан. А те, кто послал тебя сюда, чтобы совершить преступление, ещё будут жить и губить другие души. Мне ничего от тебя не надо, Демарх. Подумай о своей страшной участи и о безнаказанности тех, по чьей воле ты совершил преступление. Правда, ты никого не убил, но мог убить, ты обнажил меч. Ты вынудил другого человека взяться за оружие и пролить кровь на священной земле Аполлона. Как ему очиститься теперь?
103
Питтак из Митилены — один из семи греческих мудрецов.
104
Сикофант — осведомитель, профессиональный доносчик.
105
Целла — внутреннее помещение античного храма, где находилось изваяние божества.