Страница 11 из 93
— Ты знаешь, как взять верх над своими врагами, — сказала Аспазия.
— Как услужить моим врагам и предать народ — ты это хочешь сказать, Аспазия, — ответил Перикл. — Ибо война — а ты снова говоришь о войне — это услуга врагам и предательство народа.
Аспазия резко повернулась и вышла. В комнате остался её запах — чарующий дух дорогих благовоний.
Вошёл вестовой и остановился в дверях, ожидая, не будет ли для него каких-либо приказаний.
— Антикл? Тебя зовут Антикл, верно? — спросил вестового Перикл.
— Да, — ответил с готовностью вестовой — худощавый рыжеволосый юноша. Он назвал свой дем, своего отца и добавил, что рад исполнять приказания Перикла, что всегда хотел служить при нём и вот наконец получил эту должность.
— Хорошо, — мягко сказал Перикл. — Теперь найди и позови сюда моего старшего слугу Эвангела. И постой за дверью на страже, чтобы никто не помешал моему разговору с ним.
Эвангел пришёл так скоро, будто только и ожидал, что Перикл позовёт его. Он был розовощёк, толстоват — никогда не отказывал себе в сытной еде, — холост, хотя мог бы давно жениться: Перикл не только никогда не препятствовал этому, но даже поощрял его ухаживания за молодыми служанками, что, впрочем, ни к чему не привело. Эвангел был ровесником Перикла и родился здесь же, в этом доме. Прежде Перикл редко вспоминал об этом, а в последнее время стал всё чаще присматриваться к слуге и сравнивать себя с ним, обнаруживая в себе, к своему огорчению, признаки старости, которая, казалось, совсем не коснулась Эвангела: вот и щёки у него розовые, как у Эос, тогда как щёки Перикла давно стали серыми и дряблыми; глаза у Эвангела блестят, как у юноши, рот полон белых зубов, голос чист, волосы совсем не тронуты сединой, а походка пружинистая и мягкая, как у ливийской пантеры. Словом, не стареет Эвангел. И стало быть, не годы приносят старость, а заботы: ветер Пникса иссушает щёки, лицезрение врагов гасит блеск глаз, солнце дальних походов утомляет сердце и опаляет волосы, а не отпускающая ни на час мысль о кознях противников народа и демократии отнимает суть молодости — её огонь.
Возможно, именно поэтому Перикл начал разговор с Эвангелом совсем не с того, с чего намеревался: он заговорил о запасах мёда, вина, орехов, об оливковом масле, о сушёных фруктах, о муке, чем сразу же озадачил и даже напугал верного слугу.
— Скоро начнётся война? — тихо спросил Эвангел, оглянувшись на дверь. — И надо запасаться съестным?
— Я не об этом, — досадливо поморщился Перикл: даже со слугой не удаётся избежать разговоров о войне. — Я о том, не много ли мы тратим средств на пищу, не балуем ли наших домочадцев роскошью.
— Роскошью? — усмехнулся Эвангел. — О настоящей роскоши в этом доме никто не знает. Ты посмотрел бы, господин, как живёт торговец скотом Лисикл, в доме которого я недавно был. Там объедаются ежедневно тем, что мы лишь пробуем по праздникам.
— Лисикл — человек ничтожный, — сказал Перикл. — Но зачем ты был у него в доме, кто тебя к нему посылал?
— Аспазия. Лисикл привёз несколько амфор вина из Финикии и торговал им.
— Ты купил у него вино?
— Нет. Лисикл уступил амфору просто так, из почтения к нашей госпоже.
Перикл стукнул кулаком по ложу, на котором сидел.
— Я ведь сказал, — процедил он сквозь зубы, — ни от кого не принимать никаких подарков! Говорил я тебе или не говорил?
— Говорил, — опустил голову Эвангел. — Но ведь такое хорошее вино. Густое и красное. Не то что из наших тощих виноградников.
— Лисикл — друг демагога Клеона, моего заклятого врага!
— Это так, — согласился Эвангел. — Но вино Лисикла этого не знает...
— Уходи! — потребовал Перикл. — Ты ослушался меня, и я велю тебя за это наказать. Я велю столкнуть тебя в яму... — Перикл закрыл руками лицо и сидел так какое-то время, чтобы унять гнев. И когда ему это удалось, открыл лицо и спокойно спросил Эвангела, который продолжал стоять перед ним с опущенной головой: — Ты этим угощал Фидия в тюрьме? Вином от Лисикла?
— Да, господин. Все говорят, что это славное вино. Вот госпожа и велела угостить им несчастного Фидия. Ты помнишь, как оно ему понравилось. Он хвалил вино и нашу прекрасную госпожу.
— Погоди, — остановил Эвангела Перикл. — Вспомни-ка теперь, как всё это было. С того момента, как Аспазия приказала тебе взять для Фидия вино, принесённое от Лисикла.
Эвангел помолчал, собираясь с мыслями, снова оглянулся на дверь, за которой маячила тень вестового, и сказал, понизив голос почти до шёпота:
— Я всё понял. Фидий был отравлен в тюрьме, и ты, господин, теперь хочешь выяснить, не мы ли его отравили. Но кто тебе сказал, что он был отравлен вином? Тюремщики могли подсыпать ему яду в обыкновенную воду или в похлёбку. Это так просто.
— Разумеется, Эвангел. Конечно же, Фидий не был отравлен нами. Это страшная ложь, будто я повинен в смерти Фидия. И тот, кто пустил гулять эту ложь по Афинам, будет изобличён и наказан. Я лишь хочу убедиться, что в наших действиях не было ничего такого, что могло бы стать причиною подозрения. Не доказательства, а подозрения. Ты понял меня?
— Понял, господин.
— Тогда рассказывай. Итак, ты начал собирать корзину для Фидия. В какой последовательности ты это делал? Говори, как перед судьями.
— Хорошо, господин. Как перед судьями, — Эвангел вздохнул и продолжал: — Сначала я положил в корзину лепёшки и всякую прочую снедь: три жареные перепёлки, сыр, зелень...
— Лепёшки пеклись только для Фидия?
— Нет, я взял из тех, что были приготовлены для всех. И зелень покупал на Агоре для всех. И сыр, и оливки. Как всегда, и у тех же торговцев. Ты сам завёл такой порядок — всё приносить с рынка. Хотя мы могли бы оставлять для себя часть урожая из наших садов...
— Тогда всё будет пропадать из-за плохого хранения или тратиться без учёта. А так мы весь наш урожай продаём, а потом покупаем только необходимое и по мере надобности. И учёт ведём только деньгам, а не всякой всячине.
Этот порядок был заведён Периклом ещё в тот год, когда к нему перешли по наследству имения отца. Порядок этот избавлял его от многих хлопот и позволял всегда следить за состоянием своих хозяйственных дел, в основе которых лежало простое правило: не увеличивать своё состояние, чтобы не возбуждать в людях зависть, но и не уменьшать его из-за прихотей или но нерадивости. Поэтому о нём говорят, что он не стяжатель, но и не мот, а человек порядка, чести и долга. Говорят, да не все: Перикл вспомнил о своём старшем сыне Ксантиппе, который где только может обвиняет его, своего отца, в скаредности... Перикл отогнал от себя эту горькую мысль и велел Эвангелу продолжить рассказ.
— Амфору с наксийским вином, купленным в Пирее у купца, и корзину со снедью несли рабы.
— Я это видел. Все, кто был в ту ночь в камере Фидия, ели принесённую ему пищу.
— Да, это так, — согласился Эвангел.
— И пили наксийское вино. Верно?
— Верно.
— А вино от Лисикла? Теперь расскажи об этом вине.
— Ты думаешь, что Фидий был отравлен вином от Лисикла? — испуганно спросил Эвангел. — Но я сам наливал ему это вино. Я нёс его в кувшине, завернув в овчину, чтобы оно не остыло.
— И сам наливал в кувшин? Сам подогревал? Сам добавлял в него мёд и травы?
— Н... н... нет, — стал заикаться Эвангел. — Мёд и травы добавляла в вино Аспазия, — сказал он и прижал ладонь ко рту.
Перикл помолчал, дав Эвангелу время успокоиться, и спросил:
— Кто ещё, кроме Фидия, пил вино из кувшина?
— Никто. Кроме того умирающего узника, кружку вина для которого попросил стражник.
— Узник пил из кружки Фидия?
— Да, так получилось.
— И он, конечно, умер.
— Стражник говорил, что узник умирает, но умер ли?..
— После узника из той кружки пил Фидий?
— Да.
— Где кувшин? Ты оставил его в камере Фидия?