Девять десятых судьбы

Вениамин Александрович Каверин

Девять десятых судьбы

КНИГА I

1

…Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. Контр-революционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Помещики и чиновники громят крестьян при помощи карательных экспедиций. Фабрики и заводы закрываются. Рабочих хотят смирить голодом. Буржуазия и ее генералы требуют беспощадных мер для восстановления в армии слепой дисциплины. Корниловщина не дремлет. Поддерживаемые всей буржуазией корниловцы открыто готовятся к срыву учредительного собрания. Правительство Керенского есть правительство буржуазии. Вся его политика – против рабочих, солдат и крестьян. Это правительство губит страну… Власть должна быть изъята из преступных рук буржуазии и передана в руки организованных рабочих, солдат и революционных крестьян…

Затерянный в соседнем купе огарок свечи вспыхивал, угасал и снова вспыхивал, таща за собой сломанные вдоль и поперек тени.

Чья-то уродливая голова прыгала вместе с ним по обшарпанной вагонной стене.

Солдат при свете огарка читал газету; снизу видна была только его босая нога, да плечо, прикрытое шинелью.

Он читал медленно и шопотом произносил про себя каждое слово.

Еще недавно начало смеркаться, а уже все спали.

Напротив Шахова сидел, уткнувшись головой в облезлый каракулевый воротник, костлявый человек в чиновничьей фуражке; у его ног свернулся клубком на полу молодой солдат – он спал и казалось, что его сосредоточенное лицо ровным матовым пятном всплывает вверх и шевелится под равномерное подрагивание вагона.

Шахов задремал и сразу же проснулся.

Он сидел, притулившись кое-как возле окна, опершись локтями о колени.

Всю дорогу, то усиливаясь, то мельчая шел дождь и холодный ветер трое суток дул над его головою, в разбитое окно.

Он снова попытался заснуть и не мог – все его тело ломило от долгой и неудобной дороги.

Он прислушивался к стуку колес, считал до ста, припоминал названия станций, мимо которых проезжали днем – ничего не помогало.

Тогда он встал и добрался, шагая между скрюченных на полу тел, до площадки.

На площадке гремящее мокрое железо двигалось туда и назад между вагонами и сильный ветер хлестал слева. Ветер распахнул шинель, продул насквозь и сразу освежил и захолодил лицо и руки.

Утлый полустанок медленно протащился мимо поезда, где-то далеко видны были огни, зеленый и красный, искры летели из паровозной трубы и гасли на отсыревшем ворсе пальто.

Потом откуда-то из топки вылезла баба в длинном тулупе и стала рядом с ним, держась рукой за поручни и заглядывая с любопытством ему в лицо.

– Зазябла совсем, – сказала она, похлопывая руками и переступая с ноги на ногу.

Шахов ничего не сказал.

– Издалека ли едете? – спросила баба и прихлопнула дверцу топки.

– Издалека. Из Сибири, – коротко ответил Шахов.

Искры летели снопами и совсем близко мимо вагона прошла водокачка со своим качающимся хоботом молочно-белого цвета.

Шахов пошел в вагон.

В эту ночь, последнюю из тех, что он провел в пути, ему приснился тяжелый и безобразный сон.

Ему приснилось, что он открыл глаза от стука двери и увидел, как из соседнего купе вышел невысокого роста широкоплечий человек. Он медленно опустил глаза, отыскал среди груды тел его, Шахова, лежащего на полу с раскинутыми по сторонам руками, сделал два шага вперед и наступил ему на грудь, так что носок огромного сапога ударился о подбородок.

– Уберите ногу, – сказал Шахов.

Человек молчал и улыбался, скаля белые зубы; на груди у него сквозь тонкую полосатую тельняшку просвечивала татуировка.

– Уберите же ногу! – повторил Шахов.

– А чем же тебе, браток, мешает моя нога? – спросил человек, дружелюбно мигая глазами.

– Вы наступили мне ногой на грудь!

Шахов, выдвигая челюсть, старался сдвинуть его сапог.

Руки его лежали по сторонам неподвижно, он не мог пошевелить ими.

– Ай-я-яй, неужто на грудь? А я думаю, что это так ступать мягко!

Огорчаясь и покачивая головой, он снял ногу и сел на край скамейки.

Шахов знал отлично, что за минуту перед тем, на скамейке сидел костлявый чиновник, уткнувшийся головой в каракулевый воротник – теперь вагонные стены, железные подпоры, смялись и уступили дорогу человеку в тельняшке.

– Беднячок ты – сказал он вдруг и достал что-то из кармана, не то куклу, не то волчок; Шахов ясно видел, что это была какая-то детская игрушка.

– А что?

– Да что ж, браток! Какая-то у тебя судьба стеклянная!

– Ну и что ж, судьба! – возразил Шахов, чуть-чуть шевеля губами.

Человек молча приблизил к глазам Шахова детскую игрушку. Это был огромный, с сиреневым отливом стали, револьвер.

– А позволь, мы сейчас же это дело устроим, – пробормотал он.

Револьвер внезапно повис в воздухе. Откуда-то со стороны к нему тянулись посиневшие маленькие белые руки.

Шахов застонал и вскочил на ноги, ударившись головой о верхнюю полку – никакого человека в тельняшке не было в вагоне – дверь, вагонные стены, железные подпоры, все вдвинулось обратно.

Костлявый чиновник курил и жаловался, молодой солдат по-прежнему спал у его ног, закинув назад бледное и утомленное лицо. Еще не рассвело, но многие уже проснулись.

Наверху на второй и на третьей полке шел политический разговор.

Говорил главным образом какой-то интеллигентного вида человек в барашковой шапке; он обращался ко всему вагону и по его приподнятой, слишком стройной речи, легко можно было узнать адвоката.

– Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, – говорил он, – точно так же, как врачи вмешиваются, чтобы излечить больного ребенка или научить его ходить. Конечно, такое вмешательство было бы нежелательным, но иностранцы должны ясно представить себе опасность большевизма в их собственных странах, – скажем, опасность таких заразительных идей, как пролетарская диктатура и мировая социальная революция. Имеется, конечно, надежда на то, что такого рода интервенция может и не быть необходимой…

– Интервенция! – вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадцати, высохший, с чахоточным лицом.

– Так, значит, вы стоите за то, чтобы отдать Россию немцам на выучку? Мы-то отлично знаем кому это было бы на руку. Это вы проповедуете план Родзянки – впустить к нам немцев, чтобы они уничтожили советы?

– Я ничего не проповедую, – возразил адвокат, – наоборот я сказал, что, может-быть, можно обойтись без интервенции. Может-быть, голод и поражения пробудят здравый смысл. А что насчет советов – прибавил он, внезапно разгорячившись – так советы теперь взяли в свои руки большевики, а с большевиками можно разделаться только таким образом: эвакуировать Петроград, объявить осадное положение и тогда военной силой разделаться с этими джентльменами без всяких формальностей…

– Руки коротки! – возразил чахоточный юноша. – Вот вы стоите за правительство…

Он движеньем руки остановил адвоката, собравшегося было возразить:

– А все равно, Временное правительство, только на таких как вы и рассчитывает… У вас не хватит пороху на то, чтобы разделаться с большевиками. Они уже сильнее правительства. Ваше хваленое правительство не может ни заключить мира, ни продолжать войну!

В разговор попытались было вмешаться еще двое, но адвокат снова взял спор в свои руки.

– Вам не стоило бы возражать, – сказал он, – вы повторяете чужие слова и сами не знаете, что они означают. Если бы не большевики, на немецкие деньги разлагающие армию, так исход войны был бы давно решен.

– Ага, исход войны! – вскричал юноша, – война до победного конца! А в чьих интересах русские рабочие и крестьяне пошли воевать с Германией? Что они могли выиграть от этой войны? Немецкие солдаты были так же обмануты, как и наши.