Шарль Демайи

– Кому это вы, сударь?

– Шш!.. Слышишь ты их?.. слышишь?

– Да это, сударь, огонь в камине.

– Вот! слышала теперь?

– Это ветер на дворе, сударь.

– О! Ты оглохла, моя бедная старушка… Слушай хорошенько… ты услышишь женский голос… насмешливый голос, повторяющий мне постоянно: сумасшедший! сумасшедший! сумасшедший!

– Это ваше воображение, сударь… ведь вы же видите… здесь никого нет, кроме вас и меня…

– Молчи! – вот они все… все болтуны здесь: два мужских голоса, и третий… На этот раз ты не можешь сказать… Ты их слышишь, неправда ли?

– Да, сударь, – сказала бедная женщина, испугавшаяся состояния своего хозяина, – я открою им окно и, всякий раз, когда они появятся, вам стоит только позвонить меня, я их прогоню.

Она помогла ему раздеться и прилегла на кресле возле его постели. На утро, видя, что он спит спокойно, она побежала за доктором, указанным привратницей, и привела его.

Шарль, увидев входившего доктора, бросил вопросительный взгляд на Франсуазу, которая поспешила сказать ему:

– Г-н Шарль, я привела доктора потому, что у вас ночью была лихорадка…

– Милостивый государь, – сказал Шарль, – я не нуждаюсь ни в докторе, ни в… шпионе.

– Я вижу, сударь, – отвечал доктор, – ваша служанка напрасно встревожилась… Позвольте ваш пульс… превосходен!.. Вы совершенно не нуждаетесь во мне. Честь имею кланяться.

Если книга, брошенная в свет в нескольких тысячах экземпляров, наудачу попавшая в эту толпу, называемую публикой, возбуждает много зависти, вражды, много скрытой злобы, то нередко она приносит своему автору и большую, в высшей степени отрадную, но часто неведомую им, награду, состоящую в том общении мыслей, той симпатии к его уму, которые возникают в сердце его читателя, иногда вдали от него, а подчас со всем близко, в то время, как он и не подозревает этой близости; подобная дружба драгоценна; сознание и предчувствие её дает бодрость всякому, кто сеет свою мысль в толпе; для того, чтобы эта скрытая преданность заявила о себе, нужен предлог, какая-нибудь встреча, какой-нибудь случай. Книге Шарля посчастливилось в этом отношении. Позванный Франсуазой доктор был один из его скрытых друзей.

На другой день, узнав от старой служанки все признаки болезни Шарля, он снова пришел навестить его, но тотчас поспешил уверить Шарля, что не пришел узнать об его здоровье, так как он уверен, что оно в превосходном состоянии, но просто желал засвидетельствовать ему свое удовольствие по поводу знакомства с человеком, которого он полюбил не зная лично; и он принялся говорить о его книге, в качестве читателя, не раз перечитавшего ее.

– Ах! да! – сказал Шарль, – «Буржуазия»… да, я написал это, будучи слишком молодым… Если бы вы прочли то, что я хотел написать…

– Одна вещь, – прервал его доктор, – удивляет меня в этой книге: все ваши типы словно списаны с натуры, и, как бы ни были вы наблюдательны, мне кажется чрезвычайно трудно…

– Ах! видите ли, в то время я владел необыкновенной проницательностью, это было нечто в роде откровения.

– Похожего на голос, не правда ли? – сказал доктор, делая ударение на слове «голос», – который как бы диктовал рассудку…

– Да, да голос, именно голос… но внутренний голос, слышимый рассудком, как вы говорите, но не тот, что я слышу последнее время… ушами.

– В самом деле, вы слышите голоса?.. Ах! это очень интересно… воображаемые голоса?

– Нет, действительные.

– Голоса, принадлежащие каким-нибудь лицам?

– Нет, лиц я не вижу… не знаю.

– Это очень странно… И вы вполне уверены в этом?

– Подождите… вот! слушайте хорошенько: три голоса, один, нервный, гневный голос молодого человека… один тонкий голосок женщины… и наконец третий, грубый, насмешливый. Они не всегда говорят… и не все зараз, но голосок женщины – постоянно. Я говорю с ними, прошу их уйти, предлагаю им денег: болтуны не унимаются!..

– Боже мой, я охотно признаю, что в вашем мире есть превосходные мистификаторы, но, право, с вашей стороны не хорошо делать такого старика, как я, мишенью подобных шуток… – и желая затронуть самолюбие Шарля, чтобы в споре вызвать полное признание относительно его иллюзий, доктор продолжал: – Вы ведь отлично сознаете, что то, что вы мне рассказываете, невозможно… Голоса!.. Как вы хотите…

– Невозможно?.. Ничего нет невозможного для науки, в наша дни: все открытия невозможны: дагерротип, электрический телеграф… все!.. И потом, если бы я себе это воображал, если б это не были настоящие голоса… вы бы могли назвать меня, как зовут меня болтуны!

– А как они вас зовут?

– Это не ваше дело!.. – И тотчас понижая голос, Шарль продолжал: – Они меня зовут… Это неправда милостивый государь!.. Что со мной? У меня болит голова, потому что со мной случилось… много несчастий… Но вы можете спросить у женщины, живущей у меня… Она вам скажет… я спокоен… я не делаю ничего безрассудного… Я немного сбит с толку, да, чуть-чуть… иногда мне трудно собраться с мыслями… но это проходит… и я не знаю, почему голоса называют меня сумасшедшим… я не сумасшедший… Неправда ли, ведь я не сумасшедший?

LXXXIX

Доктор, позванный к Шарлю, принадлежал к тому, уже многочисленному разряду врачей, которые к болезням духа применяют и лечение духовное. Победить болезнь при помощи доверия и кротости, дружеским и снисходительным убеждением, не препятствуя в начале больному предаваться своим иллюзиям, не задевая его самолюбия, стараться вернуть и собрать в нем мало по малу остатки самосознания, ясного суждения, еще непоколебленных болезнью истин, здоровых проблесков мысли, затронуть и пробудить в нем все самолюбивые чувства, отвечающие разуму и заставляющие его бодрствовать; стараться дать больному почувствовать собственное безумие и, если возможно, отдать себе в нем отчет, действовать в физическом отношении осторожным лечением, как например теплые ванны, горчичники, в случае надобности пиявки. Такова была система этого доктора, таково же было и его лечение. Собственно говоря, в этой иллюзии слуха, иллюзии сумасшествия самой обыкновенной, но далеко не самой серьезной, он видел только временное помешательство, затмение умственных способностей как вследствие сильного нравственного потрясения, от которых время, возвращение к обыденной жизни и прежним привычкам и перемена места, могут вылечить больного, не оставив в нем никакого следа. Поэтому, окружив Шарля своими заботами, тихонько убаюкивая его разными проектами, он старался склонить его к большому путешествию по Италии, ища уже между своими помощниками по больнице самого веселого и кроткого спутника, для бедного больного. Шарлю было лучше. Но эта ужасная болезнь, болезнь сумасшествия, сама словно безумная. Она не подчиняется правильному ходу. Случайно увиденное лицо, воспоминание, вызванное неизвестно чем, физическое расстройство, какое-нибудь изменение во времени, наконец просто что-то необъяснимое, неуловимое для науки, как например, атмосферические влияния, подобные тем, которые в июле 1848 г. взволновали всех больных в Бисетре, словом, тысяча неизвестных причин действуют на нее и ожесточают ее. Внезапно, без всякой видимой причины, улучшение в состоянии Шарля усложнилось в худшему. Он начал снова слышать голоса еще более настойчивые и надоедливые. Он не хотел более отвечать на вопросы окружающих. Только мгновенные изменения в лице свидетельствовали о его понимании того, что ему говорил доктор и Франсуаза. Он вглядывался в даль широко раскрытыми от ужаса глазами. По целым дням сидел, облокотившись, сжимая одной рукой грудь, а другой поддерживая слегка запрокинутую голову, дрожа при малейшем шуме, неподвижный и боязливый, он напоминал собой скорбную статую страха…

Увы! он достиг того печального периода такого помешательства, когда бессознательная воля, охваченная отчаянием, уступает суровому выводу ложной идеи: он начал страдать манией самоубийства!

Уже несколько раз, созерцая проносившиеся белые облака в голубом небе, он вдруг начинал звать их, прося взять его в себе и уже заносил ногу за окно; его вовремя останавливали. Но за этими порывами, за инстинктивными призывами смерти и покушениями при удобном случае, вскоре наступали созревшие и определенные планы самоубийства, составление которых не ускользнуло от врача.