Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 7 из 23



– Ага, – сказал я и, заметив хмурый взгляд Ланселота, шмыгнул носом и вытерся рукавом. Ланселот холодно отвернулся, уже знает мои шуточки. – А что, узнал его свойства?

– Нет еще... но если оставишь, разберусь быстро!

– Фигушки, – ответил я любезно. – Потом от тебя не получишь!

Он захохотал, быстро и дробно, словно рассыпал сухой горох.

– По себе судишь? Ну-ну, что уставился?

Я подмигнул ему, сказал заговорщицки:

– Хорошо смеется тот, кто стреляет последним.

Он открыл рот, не понял, хотя смутно уловил некий великий смысл, а я тронул коня, поехал мимо дворца. Шартреза изволила помахать рукой. Великая честь, провожает сама королева, я поклонился, больше похожий на варвара своими доспехами и манерой носить меч за спиной, зато едущий следом Сигизмунд выглядит образцом рыцарского облачения, изящества и рыцарских манер. В полном доспехе, шлем с пышным плюмажем, забрало поднято, открывая чистое юношеское лицо. Тяжелый рыцарский конь укрыт кольчужной сеткой, а поверх – яркой попоной из красных и белых квадратов, расположенных в шахматном порядке, красный крест на плаще, на шлеме, на щите, даже на сапогах.

Народ по обе стороны дороги расступался, мы поравнялись с тремя монахами. Я остановил коня.

– Благословите в дорогу, святые отцы.

Все трое пробормотали короткую молитву, а отец Дитрих сказал тихо:

– Рядом с блестящим юным рыцарем вы, сэр Ричард, сама скромность. Впрочем, скромность красит человека.

– Да, – согласился я. – В серенький такой цвет.

Он кивнул, в глазах не проскользнуло ни тени улыбки.

– Иным серый цвет необходим, чтобы их не слишком замечали, не так ли, сэр Ричард? Не знаю, увидимся ли мы еще... потому хотелось бы задать вам вопрос, на который в другое время я бы не решился, чувствуя вашу уязвимость.

Я проговорил настороженно:

– Слушаю вас, отец Дитрих.

– Сэр Ричард, почему все-таки в вашем сердце нет религии?

Я посмотрел по сторонам, наклонился и сказал ему почти на ухо, чтобы не услышали закапюшоненные собратья:

– Но ведь Бог в моем сердце есть?

– Есть, – согласился он с некоторым колебанием. – Наверное. Возможно. Но религии уж точно нет.

Я сказал негромко:

– Если вернусь, считайте, что я не отвечал на этот вопрос. А если не вернусь, то считайте коммунистом и знайте, что религию я утратил по вине самой же религии. И ничего, жив.

Он посмотрел на меня с ужасом и жалостью.

– Сэр Ричард, религия и законы – пара костылей, которые ни в коем случае не следует отнимать у людей, слабых на ноги. Повторяю, ни в коем случае! Не все же сильные, коих ведет, как вы хорошо сказали, церковь, что внутри нас! Большинство – просто люди со всеми слабостями и дурью!

– Я это запомню, – пообещал я. – В моем мире... моих землях больше опирались на один костыль, да и тот подгнивший... Прощайте, отец Дитрих.

– Постарайтесь уцелеть, – попросил он.

– Да уж, – ответил я, – к вящей славе церкви. Общение с вами мне дало немало.

Решетка ворот заскрипела, поднялась с натугой. Стражники приветствовали нас, голоса хриплые, простуженные, но все держатся бодро, молодцевато, при нашем приближении всяк выпрямлял спину, разводил плечи и старался смотреть орлом или хотя бы львом. Сигизмунд наклонил копье, дабе не царапать свод, кони прошли бок о бок, копье снова нацелилось в синее небо, я видел, как Сигизмунд готов поскорее опустить забрало и копье, дабы пришпорить чудовище в шахматной попоне и метнуться на противника... хорошо бы – дракона, да чтоб огнедышащего...





– Сиг, – сказал я доброжелательно, – расслабься.

Он вздрогнул, покраснел, посмотрел на меня испуганными глазами.

– Зачем?

– А то перегоришь, – сказал я. – Нам еще ехать и ехать. А если будешь ждать, что вот-вот что-то выпрыгнет, загукает, растопырится да ка-а-а-ак гавкнет, то свалишься через милю. Или уже не заметишь, как в самом деле что-то выпрыгнет. И начнет тебя жрякать, посыпая перцем и чесноком.

Он сказал торопливо:

– Сэр Ричард, я так боюсь осрамиться в ваших глазах!.. Вы такой воин, такой воин...

– Ага, – ответил я саркастически, – воин.

Он поглядывал на меня испуганно и с невероятным почтением, а я в самом деле чувствовал себя старше его лет на тысячу или хотя бы пятьсот, сколько там прошло с его феодального века до моего постиндустриального, хотя на самом деле мы или ровесники, или же он старше меня на пару-другую лет.

Ворота остались за спиной, но острозубая тень от них еще тянулась под копытами наших коней, как мы с Сигизмундом увидели большой отряд конных воинов под началом паладина. Они ехали навстречу, следом двигалась, поскрипывая высокими колесами, крытая повозка.

Сигизмунд сообразил первым, явно увидел какие-то особые знаки, торопливо подал коня на обочину, соскочил и стоял там в смиренной позе буддиста. Я тоже сдвинулся в сторону, но остался в седле.

Повозка поравнялась с нами, занавеска отодвинулась, я увидел худое, изможденное постами и бдениями лицо, горящие фанатизмом глаза, плотно сжатые губы.

– Благослови, святой отец! – сказал Сигизмунд с жаром.

Человек с горящим взором перекрестил его, сказал жарким голосом:

– Будь благословен, рыцарь. Остерегайся тех, что уступают дьяволу!

В мою сторону он бросил взгляд острый и пронизывающий, я ощутил жар во внутренностях. За повозкой проскакало еще двое всадников, Сигизмунд влез в седло, я уже ехал далеко впереди, он догнал меня, спросил вполголоса:

– Это и есть святой человек, которого ждут в Зорре?

– Ты же сам просил у него благословения!

– Я просто увидел эмблему служителя церкви!

– Он это, он.

– Как жаль, – вырвалось у него.

– Чего жаль?

– Что уезжаем, – сказал он простодушно. – Нельзя было задержаться хоть на сутки?.. Послушали бы проповедь, исповедались бы во всех грехах, испросили бы его напутствия на дальнюю дорогу...

Я помолчал, ну что сказать, ну что сказать, устроены так люди, буркнул нехотя:

– Еретик не тот, кто горит на костре, а тот, кто зажигает костер.

Он не понял, переспросил:

– Костер? Но ведь на кострах жгут ведьм, колдунов, всякую нечисть!

– С теми, кто считает, что обладает истиной, и не ищет ее, спорить невозможно. Этот нунций для себя все решил. Он забыл, что любая религия – это повязка, изобретенная человеком, чтобы защитить душу, раненную обстоятельствами. А он превращает эту повязку в каленое железо.