Из принципа

— Ты что же, беспокоишься за меня?

— Митч, он тебя изуродует.

Я рассмеялся и спросил, не ожидается ли вечером бал. Оказалось, что ожидается, и опять в нашу честь.

— Отлично, — сказал я. — С тебя три первых танца и поцелуй на балконе.

Девчонка очень мило смутилась, а я, довольный собой, отправился восвояси.

До обеда мы с полковником осматривали укрепления и вооружение местных вояк. Нашли и то, и другое никуда не годным, полковник, сердито бранясь, отправился связываться с базой, а я — на встречу с его верностью.

Он был усат, краснорож, на полголовы выше меня и раза в полтора шире в плечах. Мне пришлось основательно повозиться, прежде чем удалось его свалить ударом шуто. К чести его верности, яра забыл как его, визжать он не стал. Поднялся и с налитыми кровью глазами бросился опять. Я провёл средней силы йодан чоку тсуки, и на этот раз ему хватило. Подождав, пока он очухается, я подошёл и протянул руку, чтобы помочь подняться. Вместо благодарности его верность плюнул мне в ладонь. Я пожал плечами, вытер ладонь об штаны и, растолкав зрителей, пошёл прочь.

К вечеру удалось выяснить, что девчонку зовут Аста. Мы отплясывали с ней два часа кряду, так что под конец я порядком устал. Подходящих балконов во дворце не оказалось, поэтому условленный поцелуй мне достался в парковой беседке, спрятанной под кронами местной флоры. Целоваться она совсем не умела, но научилась на удивление быстро, и вскорости я не на шутку завёлся, а потом и потерял голову.

Через два дня он уехал. Поцеловал меня на прощание и сказал, что я классная девочка. И всё.

— Митч! — крикнула я ему в спину. — Ты…

Я не договорила. Он, обернувшись, небрежно махнул рукой. Мне стало так плохо, как не было до сих пор никогда. Я поняла, что осталась одна. Без него. Без девственности. И без надежды.

Дни и ночи потянулись непрерывным, сплошным кошмаром. Я чуралась людей, всех, даже Тиллы, даже мамы с отцом. Я не могла есть, не могла заснуть, меня кидало то в жар, то в холод, а от снадобий, которые заставил проглотить лекарь, стало ещё хуже.

Всё, что окружало меня, всё, что интересовало, стало вдруг неважным, незначительным. Даже Великая Империя, даже угроза надвигающейся на нас войны.

Вернувшись на базу, я вскорости о девчонке и думать забыл. Нет, эпизод с ней был, конечно, приятным, но таких эпизодов у десантника, командира вертолётной роты, неглупого и недурной внешности, пруд пруди.

А через пару недель стало и вовсе не до девочек, потому что ночью мы подверглись нападению. Атаковали по центру, конной лавой в четыре-пять тысяч клинков. Больших хлопот атака нам не доставила — лава захлебнулась в заградительных спиралях и отступила, отдельные всадники прорвались к ограждающему базу периметру, выпустили по десятку стрел и откатились вслед за остальными.

На следующее утро император прислал официальные извинения, объяснив недоразумение вылазкой пограничного разбойничьего сброда. А вечером полковник Токугава вызвал меня к себе.

Он сидел за рабочим столом, усталый, осунувшийся. Его у нас не просто уважали — любили. Многие и завербовались-то сюда лишь потому, что командовал десантом именно Тогугава, а не кто иной. Я был одним из этих многих. И ни разу не пожалел. Полковник помнил по имени каждого солдата и в каждом принимал участие. Не показное — искреннее. И стоял за своих, когда приводилось, непоколебимо, до последнего, вопреки всему.

— Империя стягивает силы к границе, — сказал полковник. — Могут ударить в любой момент.

— Не рискнут, — сказал я без особой уверенности.

— Боюсь, что рискнут. Блефовать до бесконечности мы не можем. Рано или поздно они поймут, что мы с нашим хвалёным оружием здесь лишь как огородное пугало с метлой.

Я кивнул. Три года назад демонстрация боевой мощи Земли: показательные ракетные залпы и боевые лазеры в действии, произвели на императора сильнейшее впечатление. Долгое время после этого он перед нами заискивал. Каждый день присылал караваны с подарками и послов, сулящих золотые горы, если мы уберёмся с перешейка или не станем препятствовать прохождению через него войск. Караваны неизменно отсылались обратно, послы получали отказ. На вкрадчивые вопросы «почему» полковник лаконично отвечал «из принципа», после чего не добившиеся успеха дипломаты отзывались и сменялись новыми. Потом сменяться перестали. Даров тоже больше не слали, вместо купцов появились воины, и начались провокации. Нападение отряда неизвестных на часового. Пущенная из перелеска стрела. Имитация прорыва на восточном фланге.

Мы не отвечали. Карать мы были не вправе. Воевать — не вправе тоже. Принцип невмешательства не позволял даже толком огрызнуться.

— Я вот почему тебя позвал, Митч, — сказал, глядя в сторону, полковник. — Может статься, нам придётся в одночасье уносить отсюда ноги. И тогда пограничные крепости падут все до одной в течение недели. Мужчин вырежут, женщин… сам понимаешь, что с ними будет. И я подумал, что ты захочешь спасти ту девочку.

— Как спасти? — опешил я.

— Я оформлю увольнительную на день. Возьмёшь пару ребят и вертолёт, за сутки вы обернётесь. Заберёшь её с собой.

— Как с собой? — переспросил я ошалело. — Куда? Что я буду с ней делать, сэр?

Полковник поднялся.

— Вы свободны, капитан Митчелл, — сказал он. — Идите.

Нас атаковали через трое суток, ночью. С обоих флангов и по центру. Пехотой и кавалерией с суши, флотилией парусников и гребных ботов с моря. Полковник Токугава приказал активировать заградительные барьеры, первый эшелон атакующих в них увяз, и это дало нам несколько часов форы.

Вертолётную роту эвакуировали последней. Одна за другой машины покидали ангар и после короткого перелёта исчезали в трюмах грузовозов. Наконец под крышей остался один, последний вертолёт, мой. Токугава появился в ангаре как раз, когда я собирался залезть в кабину.

— Капитан Митчелл! — крикнул он.

— Да, сэр! — я подбежал, вытянулся, козырнул.

— Дерьмо вы, капитан Митчелл, — сказал полковник, — вонючее гнилое дерьмо.

Он повернулся и пошагал прочь.

Он прилетел ко мне на огромной, страшенной железной птице. Она описала над дворцом круг и приземлилась на площади напротив парадного входа.

Под испуганные крики и вопли я, задыхаясь, бежала через площадь к нему, едва одетая, простоволосая. Я бросилась ему на шею, но он, небрежно чмокнув в лоб, отстранил меня и спросил:

— Где твой отец?

— У с-себя, — запинаясь, ответила я. — Т-ты… Ты, значит, п-прилетел не ко мне, а к нему?

— К тебе, к тебе. Пошли.

Через пять минут Митч просил у отца моей руки. Просил в таких словах и выражениях, которые любого знатока этикета привели бы в ужас. Первый раз в жизни я видела отца настолько растерянным и ошеломлённым. Он едва выговаривал слова и лишь бормотал неразборчиво о чести, которую непонятно кто невесть кому оказал.

Не дослушав, Митч ухватил меня за руку и повлёк прочь.

С крепостной стены накапливающиеся перед атакой войска смотрелись суетливым, аляповато пёстрым цыганским табором. Я глядел на них и пытался накопить в себе злость. Злости не было, была лишь досада на собственную глупость. Подохнуть из-за девчонки, никакой, чужой, даже чуждой, наивной средневековой простушки.

Не из-за девчонки, сказал я себе в следующий момент, ты решил сдохнуть, чтобы тебя не считали дерьмом. Слюнтяй.

Я плюнул со стены вниз и начал спускаться.

Вертолёт так и стоял, где я его посадил — на площади перед недоразумением, которое называли дворцом. Около вертолёта несли сторожевую службу полдюжины разряженных в попугайские цвета вояк. Я растолкал их и распахнул дверцу кабины. К чертям. Забрать девчонку, улететь с ней куда-нибудь, на край этой несчастной земли.

— Яр Митч, — сказал кто-то у меня за спиной.

Я обернулся. Тот самый усатый краснорожий молодчик, который наплевал мне в ладонь, теперь протягивал изогнутый, в расписных ножнах, клинок.