Страница 5 из 90
Какое-то странное чувство нереальности происходящего охватило меня. Я поднял одеяльце на крайней кроватке и увидел неспоротый товарный ярлычок. На игрушках, на белых простынках виделся слой сероватой ханабадской пыли. И еще я никак не мог найти здесь печки.
— А где дети? — спросил я.
— Ай, гуляют! — ответил за малого сопровождающий меня инструктор райкома.
— А ясли где?
— Тоже здесь.
В глазах у него читалось явное недоумение по поводу моих вопросов. Действительно: мне нужно написать про детский сад и ясли в колхозном ауле — вот они. Все, что необходимо для этого, тут организовано. Ведь я приехал из «Ханабадской правды», все правильно написал от имени секретаря райкома и от председателя райисполкома. Так что же мне еще надо? Я опустил глаза.
К нам присоединился оказавшийся здесь фотокорреспондент Гулам Мурлоев, и мы поехали в передовую бригаду. Десятка полтора женщин работали в поле. Лица их были закрыты «платком молчания». Они поднимали высоко над головой большой лунообразный кетмень и с силой опускали его в междурядья, среди проступающих кое-где зеленых ростков. На других полях вокруг было пусто.
— Гель-гель! — закричал Гулам Мурлоев, настраивая свой объектив. Он остановил одну из женщин, деловито приспустил с ее лица платок и поставил с поднятым кетменем лицом к объективу. — Гель-гель!
Это значило: «Засмейся!» Женщина стояла, держа над головой свое тяжкое орудие. Она была красива, и никакого чувства не отражалось в ее лице. Оно было спокойным, как на древних ханабадских фресках.
— Гель-гель! — надрывался фотокорреспондент, но все было бесполезно.
— Ладно, потом ретушнем! — сказал Гулам Мурлоев, щелкнул затвором и заспешил к другому объекту. Я взял у женщины кетмень с налипшей землей, приподнял: в нем было не меньше полупуда.
— Ай, агитпункт нужно смотреть! — напомнил инструктор райкома, не понимавший моих действий. Я отдал в маленькие руки женщины кетмень, оглянулся. Нас, по ханабадскому обычаю, сопровождала большая группа мужчин: бригадир, его помощники, учетчик, звеньевые, агитаторы, парторг, секретарь сельсовета, еще какие-то широкоплечие фигуры. Но мы уже шли к полевому стану. Там тоже сидели мужчины, пили чай. Они встали при нашем приближении. Мы тоже долго пили чай, в глубокомысленном молчании разглядывая небо, поля, деревья. Женщины продолжали методично взмахивать кетменями, по восемь взмахов каждую минуту…
Агитпункт, расположенный в единственном здесь строении, оказался закрыт. На двери висел старый, «николаевский» замок. Парторг долго о чем-то узнавал у бригадира, у агитатора, у звеньевых. Потом приставленный к нам малый побежал назад в правление, еще куда-то. Наконец он вернулся с большим бронзовым ключом. Минут пятнадцать открывали замок, после чего все, толпясь, вошли внутрь. В небольшой прямоугольной комнате виднелось запыленное окно, на полу лежала кошма, на стене висела раскрашенная выцветшей акварелью стенгазета. Выделялись лишь водяные разводы на желтой пересохшей бумаге.
— Вот, он — редактор!
Парторг с некоторой гордостью показал на громадного, с запухшими глазами человека, с трудом поворачивающего шею в своем необъятном кителе.
— Раньше председатель был, теперь газету выпускает, — объяснил мне инструктор райкома.
Я подошел поближе, присмотрелся. Газета была мечена Восьмым марта прошлого года и посвящалась женскому празднику. Заметив мой взгляд, парторг что-то сказал редактору. Тот вынул самопишущую ручку и невозмутимо переделал дату на нынешний год. По чернильной плотности в этом месте было очевидно, что дата правилась не в первый раз.
В комнате не было ни стола, ни стула. Я встал к окну, сдул пыль с подоконника и тут же организовал выступление редактора колхозной стенной газеты.
— Он, очевидно, и агитатор? — спросил я для порядка у инструктора райкома.
— Да, да, агитатор! — обрадованно закивал он головой, видя, что я до конца проникся ханабадским свободомыслием. Редактор стенгазеты вынул свою ручку и расписался. Рука у него была чудовищных размеров, так что массивная «союзовская» ручка довоенных времен казалась в ней тростинкой…
Рядом с полевым станом нас уже ждал трактор в борозде. На капоте развевался красный флажок.
— Соревнование! — с гордостью сказал мне парторг, показав пальцем на флажок. Тракторист сидел в будке и смотрел куда-то вдаль. Вокруг ходил Гулам Мурлоев, снимая трактор с разных позиций, но так, чтобы обязательно был виден флажок. Уже никуда не отходя, я тут же организовал выступление тракториста…
Возвратившись в правление, я вновь увидел в углу женщину с наброшенным на голову халатом. Казалось, она не пошевелилась с тех пор, как мы ездили в бригаду, смотрели полевой стан, стенгазету, фотографировали трактор. Инструктор райкома куда-то подевался, разошлись и остальные. Председателя колхоза тоже не было, со мной оставался все тот же малый. Он вопросительно смотрел на меня.
— Осталась только депутат Верховного Совета! — деловито сказал я, заглянув в свой блокнот. Малый открыл дверь в коридор:
— Кель!
И в кабинет, все так же кутаясь в халат и прикрывая лицо платком, вошла женщина из прихожей. Она и тут сразу прошла в угол и присела на пол. Я смотрел с недоумением.
— Отур! — резко сказал малый, указав на стул. Женщина послушно присела на стул. Я недоуменно смотрел на деловитого подростка, на женщину. А они смотрели на меня. Женщина без всякого выражения, а малый — с ожиданием.
— Сколько трудодней заработала она в прошлом году? — спросил я, не зная о чем говорить.
— Ай, пиши пятьсот! — сказал малый.
Я записал ее имя, фамилию, количество трудодней, сколько у нее детей. Указал со слов малого, что она победитель в социалистическом соревновании, раскрыл опыт ее депутатской работы, упомянул про животворную силу примера. Разумеется, делалось все это от ее имени и излагалось живой ханабадской речью, известной мне по художественной литературе. Женщина молчала, малый с детской непосредственностью следил за моей работой. Когда я закончил, он с готовностью взял ручку, желая расписаться внизу листа.
— А она? — спросил я.
— Ай, я все пищу за нее! — сказал он.
Я все же настоял на том, чтобы подписалась она. Женщина выставила руку из халата. Она у нее была маленькая и белая, без многолетнего загара, который я видел на руках у женщин, работавших в поле. Малый что-то сказал, и она вывела на бумаге неровный кружок с хвостиком.
— Можно ей идти? — спросил он.
Я молча кивнул:
— Кыт! — бросил подросток, и женщина исчезла, будто здесь ее и не было.
Некоторое время я сидел в задумчивости. Потом поинтересовался, ездит ли эта женщина на сессии Верховного Совета республики.
— Ай, ездит, — подтвердил малый.
— Сама?
— Я с ней.
— Ты ей родственник?
— Ай, брат… Мужа ее брат! — поправился он.
— А в каком ты классе учишься?
— В восьмом. Трудодни мне за это пишут! — похвастался он.
Далее в моей памяти происходит смещение, некий светлый провал. Речь идет о прославленном ханабадском гостеприимстве. Все происходит как бы в полумираже, и одновременно вполне ощутимой реальности. Это дощатый тахт под не распустившей еще листьев чинарой. Во всю свою ширь покрыт он огромным ханабадским ковром. Сверху — клеенчатая скатерть. На нее ставят круглые чайники, пиалы, рассыпают конфеты, отдельно в тарелочках устанавливают колотый сахар-наубат, курагу, кишмиш. Носят это знакомый малый и какой-то черный худой мужчина в полотняных штанах. Женщин не видно.
— Что, чай будем пить? — спрашиваю я.
— Да, чай, — отвечает словоохотливый малый. — Чай-пай…
Я не придаю значения пока еще неясной для меня игре слов и согласно киваю головой. Все они уже здесь, кто ходил со мной по полям: председатель колхоза, парторг, бригадир, редактор стенгазеты, заведующий полевым станом, заведующий библиотекой и многие-многие другие. В сосредоточенном молчании пьют чай, вздыхая с достоинством и глядя прямо перед собой. Находимся мы во дворе у председателя сельсовета, и я начинаю понимать, что такова его здесь служебная обязанность — принимать гостей. Учусь я также тому, что не следует обтирать полотенцем руки, а нужно лишь промокнуть. А еще нельзя класть лепешку подовой стороной вверх.