Страница 7 из 34
К гостиной примыкала угловая комната, где стояли только большой письменный стол со множеством ящиков - полагаю, именно такие столы были в управлении колониями - да огромное темно-зеленое кожаное кресло. Сюда мы и спрятались. Последним что я видел в гостиной, была запрокинутая голова мадам Мадейя на валике дивана. У меня и сейчас стоит перед глазами эта словно отсеченная голова с ниспадающей до земли волной светлых волос. Она застонала. Я с трудом различал над ее лицом другое лицо. Она вскрикивала все громче и бессвязно лепетала: "Убейте меня... убейте меня... убейте..." Да, я все это отлично помню.
Пол кабинета устилал плотный шерстяной ковер, на него мы и опустились. Рядом с нами луч света серо-голубой полосой ложился поперек комнаты. Одно из окон было приоткрыто, и слышался шелест прильнувшей к стеклу листвы. Тени листьев пробегали по книжным полкам, словно ночь набросила на них лунную сеть. Здесь были собраны все издания серии "Маски".
Пес спал у двери. Из гостиной не доносилось ни звука, голоса смолкли, может они все уехали, а мы остались одни? В кабинете пахло старой кожей, и я подумал: кто поставил в шкаф эти книги? Чьи они? Кто курит здесь по вечерам трубку, работает, читает или просто слушает шелест листьев?
Ее кожа казалась опаловой. Тень листвы пятном ложилась ей на плечо. Иногда полумаской укрывала лицо, скользила дальше и платком завязывала рот. Мне хотелось, чтобы ночь длилась вечно, а я так и лежал бы с ней рядом, свернувшись в глубокой тишине и словно бы подводном освещении. Перед рассветом я услышал стук дверей, торопливые шаги, что-то с грохотом опрокинулось, кто-то засмеялся. Ивонна спала. Дог тоже дремал, время от времени глухо ворча во сне. Я приоткрыл дверь. В гостиной пусто. Свет непогашенного ночника померк и из розового стал бледно-зеленым. Я вышел на веранду подышать свежим воздухом. Там тоже было пусто и по-прежнему горел китайский фонарик. Ветер раскачивал его, и бледные тени жалкими уродцами пробегали по стенам. Внизу шумел сад. Я все никак не мог понять, что за аромат исходит от этой зелени, наполняя веранду. Да-да, не знаю даже, как сказать, ведь дело-то было в Верхней Савойе, но, поверьте, пахло жасмином.
Я вернулся в гостиную. От ночника тихо струился зеленоватый свет. Я вспомнил море и ледяной напиток, который пью в жару, - напиток "мятный дьявол". Я снова услышал смех, такой звонкий, ясный, он то приближался, то удалялся. Пораженный, я не мог понять, откуда он доносится. Летучий хрустальный смех. Ивонна спала вытянувшись, подложив правую руку под голову. Голубоватый лунный луч, пересекающий пол, играл в уголке губ, освещал плечо, левую ягодицу, легким шарфом соскальзывал на спину. У меня перехватило дыхание.
Вновь я вижу колыхание ветвей за окном и ее тело, рассеченное лунным лучом. Почему-то на савойские пейзажи, окружавшие нас в то время, в моем воображении накладывается другое воспоминание - довоенный Берлин. Может быть, потому, что она снималась в фильме Рольфа Мадейи? Позднее я наводил о нем справки. Я узнал, что начинал он совсем молодым на студии UFA. В феврале 1945 года, в промежутках между бомбардировками, стал снимать свой первый фильм: "Confettis fur zwei" ["Конфетти на двоих" (нем.)], веселенькую, слащавую оперетку из венской жизни. Фильм так и остался незаконченным. И вот теперь, в воспоминаниях о той ночи, я иду мимо громоздких домов старого Берлина, по уже несуществующим набережным и бульварам. От Александер-плац напрямик через Люстгартен и Шпрее. Сумерки опускаются на посаженные в четыре ряда липы и каштаны, проезжают пустые трамваи. Вздрагивают огни фонарей. А ты ждешь меня в полной зелени клетке, светящейся в конце проспекта, - в зимнем саду гостиницы "Адлон".
4
Мейнт пристально вглядывался в человека в плаще, убиравшего стаканы. Пока тот, понурившись, снова не углубился в работу. Мейнт еще постоял перед ним, нелепо вытянувшись как по команде "смирно". Затем обернулся к тем двум, что рассматривали его с недоброй усмешкой, опершись подбородком о ручку щетки. Их внешнее сходство было просто пугающим: одинаковые светлые волосы ежиком, одинаковые усики и голубые глаза навыкате. Один отклонился вправо, другой - влево, так симметрично, что можно было подумать, будто один из них отражение другого. Наверняка Мейнту так и показалось, когда он медленно приблизился к ним, хмуря бровь. Подойдя совсем близко, он обошел их кругом, оглядев обоих спереди, сзади и с боков. Они не шевелились, но чувствовалось, что вот-вот набросятся на него, сомнут и будут месить кулаками. Мейнт отпрянул и попятился к дверям, не сводя с них глаз. Они застыли в тех же позах при тусклом желтоватом свете бра.
Вот он минует привокзальную площадь, подняв воротник, стягивая левой рукой на шее шарф, будто повязку на ране. Тихо падают снежные хлопья. Даже не падают, а парят в воздухе, настолько они невесомы. Он сворачивает на улицу Сомейе и останавливается у входа в "Регент". Здесь идет очень старый фильм под названием "Сладкая жизнь". Мейнт прячется под навесом кинотеатра и не спеша рассматривает рекламу. Вытаскивает из кармана мундштук, закусывает его, шарит дальше, само собой в поисках "Кэмела". Но "Кэмела" нет. Тогда по его лицу пробегает все та же судорога, сводит левую скулу, вздергивает подбородок, но происходит это дольше и болезненнее, чем двенадцать лет назад.
Он, похоже, не знает, куда теперь идти: либо опять через площадь, а потом по улице Вожла, к Руаяль, либо дальше по улице Сомейе. Поодаль справа красно-зеленая вывеска "Синтра". Мейнт уставился на нее, мигая: надо же - "СИНТРА!" Снежинки кружатся около этих букв и тоже становятся красными и зелеными. Зелеными, как абсент. Красными, как кампари...
Он устремляется к этому оазису, сгорбившись, на негнущихся ногах, и, если б не напряженное усилие, он бы, наверное, упал на тротуар, как отцепленная марионетка.
Посетитель в клетчатом пиджаке все еще там, но к барменше он больше не пристает, а сидит в углу за столиком и тихонько напевает старушечьим голоском: "И зим... бум-бум... и зим... бум-бум..." Барменша читает журнал. Мейнт взбирается на табурет, берет ее за локоть и шепчет: