Запомни его лицо

— Мужчинам неудобно! — сказала десятиклассница. И скрылась за дверью.

Вышла она вместе со школьным врачом — Ангелиной Афанасьевной, сухопарой, негнущейся, как восклицательный знак, женщиной в пенсне на старинной цепочке.

— Я уважаю ваше волнение, — сказала Ангелина Афанасьевна. Так она изъяснялась. — Но прошу вас покорнейше вернуться обратно. У Нины Филипповны очень опасные симптомы… Вы можете причинить вред.

— Я предупреждала! — бойко засвидетельствовала дежурная.

И мои одноклассники послушно побрели за нею вдоль коридора.

А я сделал несколько шагов… и вернулся.

— Скажите, пожалуйста, что случилось? Я никому… Но мне важно знать! Необходимо…

Характер Ангелины Афанасьевны обладал определенностью восклицательного знака. Но тут ее взор рассеянно блуждал по мне: она думала лишь о том, что происходило за дверью.

— Необходимо? — машинально переспросила она.

— Очень…

— А почему?

Я не ответил. Но она сбросила пенсне, которое заболталось на старинной цепочке, сосредоточила взгляд — и поверила, что для меня это важно. Посмотрела вслед моим удалявшимся одноклассникам. И грустно произнесла:

— Схватки у нее, милейший. Весьма преждевременные и опасные схватки. На почве душевного потрясения.

— Какого?

— Мужа на фронте убили.

— Не может быть!

— Сейчас все может быть.

— Где… его?

— Под Москвой. Нас защищал, дружок. Да-с… Нас с тобой.

— Николая Ивановича убили?..

— Я не знаю его имени-отчества… Директор побежал за автомобилем. С ней медсестра. — Она кивнула на свой кабинет. — А куда везти… не вполне представляю себе. Хочется наилучшим образом… Но дозвониться не можем. Война!

— Наилучшим образом?

— Разумеется. Это наш долг.

— Я знаю, куда везти. Будет именно наилучшим!..

— Похвально, что ты хочешь помочь, но…

— Я позвоню по телефону. Из учительской… Бывшему главному врачу родильного дома.

— Нам надобен не бывший и не будущий. А тот, который поможет немедленно.

— Александра Евгеньевна и поможет! Она теперь консультант. В родильном доме ее все слушаются. Я знаю… Я сам там родился!

Она вернула пенсне на нос.

— Звони, дружок. Только без промедления! Промедление, знаешь…

«Неужели смерти подобно? — подумал я. — Не будет этого! Я спасу Нину Филипповну. И того… матерью которого она готовится быть!»

Я был уверен, что Александра Евгеньевна окажется дома. И она в самом деле будто ждала моего звонка.

— Еду, — сказала Александра Евгеньевна. — Везите свою учительницу.

Я записал адрес.

— Помогите ей… Я очень прошу!

— Везите… Но как драгоценную вазу! Никаких сотрясений. И потрясений…

— У нее мужа убили.

— Я еду.

…Вечером я подскакивал к каждому телефонному звонку.

— Она хотела, чтоб ты был «невольником чести»? — спросила мама. — На этот раз ты им был. Может быть, она назовет сына Сашей? В твою честь! Хотя это случится еще не скоро.

— Она назовет его Николаем, — возразил я.

— Да… ты прав. Ее ребенок еще не родился, но наполовину… он уже сирота.

Мама начала печатать свои увесистые шаги. Они становились еще увесистей, когда на душе у ней было неспокойно.

Александра Евгеньевна позвонила в девять вечера.

— Мы, поверьте, старались, — произнесла она таким голосом, каким диктор по радио сообщал: «После тяжелых боев наши войска оставили город…»

— И что? — спросил я.

— Она потеряла не только мужа, но и ребенка. Ее теперь нельзя оставлять одну.

До утра я думал о Нине Филипповне, о ее ребенке… убитом войной. Но больше всего о ее муже. Почему его красота меня раздражала? А его стройность казалась нестройной? Почему я злорадствовал, когда он называл себя учеником? Ставить достоинства в вину человеку… не подло ли это? Я завидовал ему?.. А зависть — это, как считает Александра Евгеньевна, самый отвратительный грех. И мама говорит, что именно она, зависть, источник почти всех людских пороков. Как же я?.. А он отдал за меня свою жизнь. И жизнь своего ребенка.

Я представить себе не мог, что увижу Нину Филипповну у нас в комнате. Но Александра Евгеньевна привела ее, заранее договорившись с мамой. А я об этом не знал, и мои носки с заштопанными мамой пятками предательски валялись на тахте. И рубашка, как пишут, «несвежая», которую мама собралась выстирать, столь же предательски висела на стуле.

Но я обратил на это внимание позже, потому что вначале остолбенело уставился на Нину Филипповну. А она отводила взгляд в сторону тахты с заштопанными носками и стула с несвежей рубашкой. Только позже я понял, что она вообще ничего не видела… За весь вечер она произнесла лишь одно слово. Мама спросила ее, можно ли закурить, и она ответила: «Конечно».

Окно было спрятано постельным покрывалом, перекрашенным в черный цвет. Мама тоже скрылась за покрывалом. И, как я понял, стала дымить в форточку: даже в грозное время мы не должны были вдыхать то, что вдыхала она.

Нина Филипповна не похудела, розово-бархатный цвет ее щек лишь немного поблек. Но она уже не прислушивалась к себе… Там, внутри, ничего не было. Мне казалось, что вообще ничего… Мама, вернувшись из-за покрывала, начала с особой весомостью передвигаться по комнате, утрамбовывать ненатертый, потускневший паркет, стремясь заглушить то, о чем все мы думали. Но я никак не мог избавиться от мысли, которую война пока не успела сделать для меня привычной: погибали не только молодые, но и еще не родившиеся. Я перестал быть ребенком, а сын Нины Филипповны вообще не сумел им стать (я почему-то не сомневался, что это был сын).

— Приходите к нам, — сказала мама. — Саша вас любит!

Я не вздрогнул от ее фразы. Почему?.. Наверное, я относился к Нине Филипповне уже иначе, чем прежде. Говорят, любить — это значит жалеть. Я очень жалел Нину Филипповну и ее погибшего мужа. И ее сына… Они навсегда стали существовать для меня только вместе. Я жалел их… Жалость была гораздо острее того чувства, которое я испытывал прежде на уроках литературы. Но это было нечто другое!

— Пусть все, что случилось… объединит нас. Сделает неразлучными! — произнесла Александра Евгеньевна. И, устыдившись красивости этих слов, виновато закашлялась.

Быть людям неразлучными или не быть — это решают не сами люди. Или не только они… А в годы войны решают что-либо вообще очень немногие. Остальные подчиняются: приказам, командам и обстоятельствам.

Через месяц Александра Евгеньевна еще раз явилась к нам без всякого предупреждения. Явилась одна, хотя в последнее время не покидала по вечерам Нину Филипповну. Они так и ходили вдвоем, иногда даже держась за руки. Но Александра Евгеньевна, как поводырь, шла чуть-чуть впереди.

Мама, примостившись между окном и перекрашенным покрывалом, дымила в форточку. Видны были лишь синяя юбка и ноги в туфлях на толстом, неженственном каблуке. Казалось, она спряталась за черной материей, чтобы, неожиданно возникнув оттуда, как из-за занавеса, поразить меня каким-нибудь сюрпризом или фокусом.

Мама не догадывалась, что у нас гостья: дверь Александра Евгеньевна отворяла почти бесшумно. Она сделала знак, чтобы я не отрывал маму от ее занятия, что она пришла ненадолго. Но все же не хотела отрывать маму от того, что обычно вызывало ее протест. Размышляя о медицинских проблемах, она прежде ненароком сообщала маме, что считает курение «самой вредной и бессмысленной из привычек» и что страшные болезни века, в частности злокачественные опухоли, настигают курильщиков куда чаще, чем тех, кто не курит. Но мама продолжала дымить в форточку… Как многие врачи, она не следовала тем предписаниям и советам, которые с утра до вечера убежденно внушала своим пациентам.

«Махнуть рукой на себя — значит махнуть и на него!» Эту воспитательную фразу Александра Евгеньевна приберегала как решающую. И мама тогда не просто гасила папиросу, а ожесточенно расправлялась с ней, ввинчивая ее в пепельницу, кроша табак и разрывая папиросную гильзу. А через полчаса вновь вытаскивала из кармана синего пиджака помятую пачку. Я знал, что в дни испытаний достоинства прогрессируют, но и обнажаются слабости… Война усугубила единственный мамин недостаток: она стала курить с каким-то болезненным упоением.