Запомни его лицо

Но я обманул… Маленькая неправда исказила лицо праздничного номера, отвлекла на себя внимание читателей. Подмешала к восхищению и гордости иронию недоверия.

— Какая разница — маленькая заметка оказывается липовой или большая? — вопрошал меня Кузьма Петрович. — Чайная ложка дегтя и ложка столовая одинаково способны отравить бочку меда. Факты, даты, имена и фамилии — все проверять. В одной редакции до войны висел неглупый транспарантик: «Что Твен — это точно, а что Марк — надо еще проверить!»

Назавтра я пришел в редакцию к семи утра, как и Кузьма Петрович, пытаясь хоть этим загладить проступок.

— Нарушение приказов, брат мой, в военное время не допускается, — сказал он. — Слово командира — закон. К какому часу ты обязан являться?

— К девяти.

— А явился?

— К семи.

— Грубое нарушение!..

Вскоре он решил открыть мне другой путь к искуплению.

Встретив меня на пороге редакции, Кузьма Петрович сообщил:

— Фельдмаршал Паулюс сдался в плен вместе с ошметками своей шестой армии. Окончательная победа в Сталинградском сражении! — Он обхватил меня правой рукой. — Поздравляю!..

— Спасибо, Кузьма Петрович. И я поздравляю…

— Тут совпадение, брат мой, удачно получилось! «Прямое попадание», как сказал Ивашов. Сегодня к ночи сдадут в эксплуатацию еще один цех. И не просто особой, а, я скажу, сверхособой важности. Не надеялись успеть… Но успели! И совпало… Мы тоже должны успеть, то есть ты персонально!

— О чем вы, а? Я успею!

— Не говори «гоп»… Немедленно седлай Эдика — и, как мы пишем, на поле трудового сражения! Уже почти выигранного… Собственные корреспонденты подготовили материалы. Но кое-что ты напишешь сам: свежие впечатления! А главное, свяжешь нашу битву со Сталинградской. С ее победоносным окончанием! Прямого сравнения, понимаю, не может быть, но все-таки… Над заголовком газеты красными буквами напечатаем: «Победа на фронте!» А чуть ниже и, конечно, помельче, но тоже над заголовком и красным шрифтом: «Победа в тылу в честь победы на фронте!» Ничего будет?

— Ася скажет, что три раза повторяется слово «победа». Русский язык, напомнит она, очень богат!

— Это слово можно сегодня повторять не три раза… а три тысячи раз. И русский язык будет только доволен! Ох, забыл: тебе мама звонила.

— Вы про цех не сказали?

— Нет.

Мама боялась цехов, которые сдавались в сверхсрочном порядке: все стены казались ей не сцементированными из-за мороза… как та стена, что погребла под собой дочь Ивашова…

— Разве вы не слышали, что в воронках надежней всего укрыться? — объяснял ей Кузьма Петрович. — Двух прямых попаданий в одно и то же место не случается. Да и учли давно… тот жуткий урок.

— Лучше все же не сообщайте ей, что я на ударных объектах, — попросил я Кузьму Петровича.

— Не буду. Разве мать убедишь?

Эдик не любил, когда его седлали неожиданно, без предварительного оповещения. Тем более днем: ему надо было хоть ненадолго навестить табельщицу Лиду.

Раздражение свое он выражал сосредоточенным молчанием и таким превышением скорости, которое даже для него было чрезмерным. Когда машина, как вкопанная, остановилась возле сверхважного цеха, мой лоб и лоб грузовика, именуемый лобовым стеклом, чуть было не врезались друг в друга: Эдик поставил точку в протесте, который молча излагал всю дорогу.

Я вошел в цех — и вместо крыши увидел над головой небо. Оно было в клочьях белой, застывшей дымки, будто кто-то прошелся по нему кистью и бросил побелку незавершенной. Лица были все «на одно лицо», выглядели однообразно загримированными: огненно раскрасневшиеся щеки и побеленные (но густо, старательно) ресницы и брови. У кровельщиков все, кроме рук, было сковано холодом. Они не бросали вниз ни одного любопытного взгляда. И другие были заняты только делом — ни разговоров, ни перекуров. Внизу и вверху все безостановочно, как детали жестко заведенного механизма, двигались, соприкасались и разъединялись, действовали…

Слово «шапка» стало для меня привычным, и я мысленно сравнил с «шапкой» крышу, которую кровельщики постепенно напяливали на цех. Металлические ворота еще лежали в ожидании на снегу.

Вернувшись, я сказал Кузьме Петровичу:

— Там уйма работы! Сдадут ли цех к ночи?

— Ты не уверен?! Ивашов сказал, что сдадут. А ты сомневаешься?

— Но надо проверить. Вы же сами распорядились…

— В данном случае не обязательно. Ивашов сказал! Значит, считай, все проверено. Можно печатать!

— И красными буквами?

— Красными.

— А вдруг…

— Этого быть не может!

К шести утра пачки, крест-накрест перевязанные веревкой, были уложены в кузов. Даже сквозь предрассветный полумрак высвечивались красные буквы…Я, как обычно, устроился рядом с пачками, на запасном колесе. Ася заняла свое место в кабине.

Эдик, чувствуя ответственность той ночи, не вваливался в корректорскую с вопросом: «Скоро вы там?» Он терпеливо прохаживался то по улице, то по типографскому цеху. Но энергия нетерпения, сконцентрировавшись в нем за ночь, опять прорвалась адской скоростью. Дорога рассекла лес, выскочила на речной берег, а за крутым поворотом снова намеревалась прорезать лесную чащу.

Сбавлять скорость на поворотах Эдик считал для себя унизительным…

Меня швырнуло к борту, на газетные пачки. И тут же я ощутил резкие удары в плечо и ногу. А потом оказался в снегу… Боль расползалась по левой стороне тела, как бы подтягивая ногу к плечу. А вокруг меня, как пятна крови на белом просторе, разметались алые буквы… Взгляд мой, замутненный все нараставшей болью, выхватывал кроваво-красное слово «ПОБЕДА». Оно повторялось в «шапке» три раза, а на снегу бесчисленное количество раз. Экземпляры праздничного номера устлали собой поляну.

— Что с тобой? Что?! — услышал я Асин голос.

Она присела на корточки и в отчаянии сжала голову, как тогда в типографии.

— Ничего страшного, — через силу попытался я утешить ее. — Не беспокойся.

— Господи… как же не беспокоиться? Тебе очень больно?

— Не очень.

Один красный заголовок оказался у меня под головой. Алый цвет расплывался и увеличивался.

— А что у тебя с головой? — прошептала Ася. — Это же…

Она сняла варежку и подложила мне под голову теплую руку. Потом взглянула на нее, придерживая голову другой теплой ладонью.

— Ты разбил голову… Надо скорее перевязать. Но чем? Я буду держать ее.

Кровь на моем затылке и на снегу так потрясла Асю, что голос ее стал сдержанным.

— Полежи немного. Здесь, на снегу, мягко… Мы сейчас перенесем тебя.

Снег вязко заскрипел с другой стороны.

— Ты прости меня. Ладно? — внезапно пробурчал надо мной голос Эдика.

В полутумане я увидел, как Ася и Эдик, проваливаясь в снег и неловко, но упрямо преодолевая его, собирали газеты, не позволяя ветру их унести. Иногда они ловили номера на лету.

А потом появились какие-то незнакомые люди в полушубках и ватниках. И тоже принялись отбивать газеты у ветра.

— Мы поставили машину на колеса, — спокойно, не придавая этому большого значения, сообщил застенчивый бас.

Наш грузовик, значит, перевернулся? Или упал набок?

Я перестал видеть красные пятна на белом поле… Видел только фигуры, казавшиеся огромными, которые с трудом вытаскивали ноги из снега и вновь их туда погружали. Это напоминало странную пляску.

Меня бережно подняли и понесли.

— Трехтонка уехала, — сообщил застенчивый бас. — Они предупредят там, в поликлинике. Чтоб подготовились, что ль… Или в госпиталь его повезете?

— Лучше в поликлинику, — ответила Ася.

Стало быть, это шоферы попутных или встречных машин нам помогали. В ту пору они не проскакивали мимо чужой беды на дороге.

— Его в кабину, что ль?

— Нет, в кузов. Чтобы мог лечь… Я буду держать его.

Меня опустили. Голова оказалась на запасном колесе: я ощутил запах резины.

Машина, стоявшая впереди нас, тронулась. А за ней двинулись и мы… Эдик вел грузовик так, будто в кузове притаились похожие на фугаски баллоны со взрывчатым веществом: он извинялся передо мной.