Под кометой

Обсерватория, как и все другие здания того времени, была окружена высокими стенами, защищавшими ее от нападения варваров.

В представлении дикарей в конце мира все ученые учреждения — музеи, академии, библиотеки, обсерватории являлись наиболее прочными укреплениями ненавистного им строя. Наука ковала цепи рабства для миллионов людей, разорвать которые они никогда не были в силах. Слабые, беспомощные массы стояли перед гигантскими сооружениями, воздвигнутыми трудами ученых и скрывающими от них доступ к власти и благам жизни. Сами ученые распались на множество замкнутых сект, проникнуть в которые можно было только при особой удаче и многолетней работе, которая требовала совершенного отрешения от жизни.

Знание разрослось до таких необъятных размеров, что ни один специалист как бы тесна не была область его работы, не мог перечитать и тысячной доли книг, написанных его предшественниками. В конце концов изучение свелось к запоминанию ряда формул и правил, смысла которых не понимали ни учителя, ни учащиеся. Творчество в науке стало невозможным, потому что вся жизнь ученых уходила на чтение и запоминание энциклопедии, в которой были соединены в сухом и сжатом изложении завоевания прошлых веков. Наука умерла. Остался её сухой остов, мумия в гробнице с заклинаниями и магическими формулами. Пользуясь этими формулами можно было вызывать грозу и бурю, прекращать эпидемии, строить удивительные по сложности механизмы и совершать вещи, которые всем казались более странными и таинственными, чем чудеса в храме Озириса и фокусы факиров на площади Веры.

В обсерватории меня встретил младший наблюдатель Хоккей, — астроном шестьдесят четвертой степени, имевший право носить розовую мантию. Величественные инструменты, непонятные и забытые стояли на прочных мраморных пьедесталах. Часть последних была сломана и в дальних углах залы трубы, рычаги и винты напоминали лес, поваленный бурей. Среди этих инструментов Хоккей в своей розовой мантии, которая волочилась по пыльным плитам, казался маленьким и ничтожным. Он словно заблудился среди труб медных дисков и каменных пьедесталов, похожих на гробницы.

— Вы никогда еще у нас не были? — спросил Хоккей. — Тут есть на что посмотреть. Все эти инструменты, за исключением сломанных конечно, накапливают факты! тысячи, миллионы фактов! записывают их на ленты и сами сматывают ленты на катушки, которые мы храним в погребах под холмом, на котором построена обсерватория. От их стеклянных глаз не ускользает ни одно из изменений в яркости самой отдаленной звезды; с величайшей точностью они определяют химический состав туманных масс, рассеянных в мировом пространстве; вот этот инструмент, направо за решеткой, в одну минуту дает более тысячи фотографий.

Астроном смотрел на окружающие нас механизмы с таким выражением, с каким древние язычники подходили к своим идолам. В его взгляде читалась робость и благоговение.

— Что же вы делаете с накопленными фактами! — спросил я.

— Как что? Мы их храним.

— Ну, а потом что?

— Да что же с ними делать. Ведь, чтоб рассмотреть и изучить фотографии, снятые хотя бы этим инструментом в то время пока мы с вами разговариваем, надо затратить по меньшей мере целый год. Человеческий ум слишком слаб, а жизнь слишком коротка для того, чтоб можно было разобраться хотя в ничтожной части бесконечных записей о вселенной, которые непрерывно делают эти механизмы. Было время, когда ученые пытались еще справиться с приливом фактов и осветить теориями и гипотезами горы растущего сырого материала, но теперь мы не можем и мечтать о таких попытках. Если вы спуститесь в подвалы под холмом, то можете целый день бродить в узких переходах между горами печатной и исписанной бумаги, и тогда самая мысль о том, чтоб возможно было — я не говорю изучить, а только рассмотреть эти материалы, покажется вам проявлением безумия. Мы копим факты и больше ничего!

Кругом слышалось слабое жужжание от вращающихся дисков и казалось, что действительно на эту обсерваторию надвигаются волны невидимого прилива, затопившего науку и превратившего ученых в прислужников бездушных мертвых механизмов.

По узкой винтовой лестнице мы поднялись на металлическую узорчатую площадку, повисшую между двумя медными трубами, как сорочье гнездо. Хоккей усадил меня на стул и предложил взглянуть в отверстие трубы.

— Комета еще не успела окончательно образоваться. Она находится в периоде роста. Не смотрите очень долго, если не хотите испортить себе зрение.

Я наклонил голову к искрящемуся стеклу и увидел картину, которую не забуду до конца жизни.

На черном фоне неба ярко горело красное трехугольное пятно; вокруг него кружились вихри искр. Казалось, что там была метель; страшная буря взметала хлопья огненного снега и создавала из него причудливые образы; лучей у кометы еще не было, но по сторонам её тянулись узкие голубоватые линии, изгибавшиеся как пряди водорослей в текущей воде.

Я видел творение. Испытывал такое чувство, как будто присутствовал при создании картины великого мастера и никогда потом комета не производила на меня более сильного потрясающего впечатления, чем в этот момент. Как и все остальные жители Гелиополиса я редко смотрел на небо, — скучное, холодное, немое с медным отблеском от электрических солнц, оно давно утратило для нас всякую тайну. Красное пятно кометы и вихри, крутящиеся вокруг него, показались мне огненным знаком, смысла и значения которого я не понимал, но смутно угадывал. Точно чья-то огненная рука чертила на небе непонятный иероглиф, и в этом иероглифе заключался приговор земле. Когда я поднял глаза от стекла, то не мог рассмотреть ни площадки, ни Хоккея, который стоял около меня.

— Может быть еще она и минует землю, — равнодушно сказал Хоккей, — тут всегда возможны ошибки, тем более что вычисления делали не мы, а наша математическая машина.

Но я уже знал, что столкновение неизбежно, уверенность эта создалась во мне как то разом и ее ничто уже не могло поколебать. Странно, что когда комета стала видима простым глазом, то такая же уверенность явилась у всех людей несмотря на то, что правительство принимало все меры для успокоения населения.

При помощи Хоккея я спустился по винтовой лестнице и через несколько минут вновь был над дикими полями, окутанными лиловым вечерним туманом. Вода в прудах и озерах казалась черной, с пронзительными криками носились птицы, холодный ветер нес тучи мелкой пыли над высохшей землей, далеко впереди над Гелиополисом горели огни электрических солнц и свет их казался мертвенно-бледным.

Недалеко от города с нами случилось небольшое несчастие; в машине что-то сломалось и пришлось быстро опуститься. Мы оказались на поляне, освещенной огнями Гелиополиса. С одной стороны тянулся глубокий овраг, в котором шумел невидимый ручей, а с другой, стояло наполовину разобранное строение, окруженное поваленной изгородью. Пока машинистка возилась около аэроплана, я сделал несколько шагов по направлению к оврагу и почти наткнулся на человека, сидевшего на срубе колодца. По одежде я сейчас же увидел, что предо мной один из тех людей, которые не окончательно еще порвали связь с городом и жили частью в диких полях, частью в отдаленных грязных предместьях. Когда этот человек поднял голову и внимательно посмотрел на меня, я увидел, что он или болен, или давно голодает.

— Что вы здесь делаете? — спросил я, чтобы сказать что-нибудь.

Бродяга пожал плечами.

— Не понимаю, почему вы задаете мне этот вопрос, но если вас это может интересовать, извольте: я вышел за город, чтобы увидеть комету.

— Вы ее еще долго не увидите: пройдет дней десять, а то и больше до того времени, когда ее можно будет различить невооруженным глазом.

— Вот что! — с оттенком сожаления сказал бродяга, — а я думал, что дней через десять все будет кончено и от всего этого, — он неопределенно показал рукой вокруг себя, — останется куча пепла. Впрочем может быть это новая выдумка ученых шарлатанов и плутов из квартала Веры.

— Я возвращаюсь из обсерватории и могу вам сказать наверное, что комета существует.