Побег

— Как же это, как же, — шептал ом помертвевшими губами, — да как же я без нее-то? А до его ушей доносился голос князя, говорившего равнодушно:

— Я в Питер ее отправлю, там у меня в хору как раз одного голоса недостает. Уж как-нибудь да заставим петь. У меня, знаете, с такими упрямыми расправа коротка. Я пощады не знаю.

Федосьюшка с трепетом ожидала возвращения брата. Она старалась самое себя успокоить: «И что это я за дура такая, отродясь со мной такого не бывало, никогда не боялась, а вот теперь забоялась чего-то. Да и Ефимку напугала».

Уже совсем сгустилась ночь, на траве блестела роса, помещичий дом один сиял освещенными окнами. Федосьюшка увидала, как вышла на крыльцо Федотовна, огляделась по сторонам и крикнула в темноту: «Федосья а Федосья, и куда же это девка запропала?»

Федосьюшкино сердце забилось: «И зачем я ей? Нет, — решила она, — подожду, как Ефимка вернется, что он скажет, а там и спать пойду. Пускай ругают, по крайней мере хоть успокоюсь».

Как бы в ответ на ее мысль Федотовна еще раз позвала ее:

— Федосья! Слышь, Федось… тебя барин кличет.

В тот же миг из мрака беззвучно вынырнула фигура Ефимки. Он схватил руку сестры, другую приложил к губам, умоляя сестру хранить молчание.

— Ну? — спросила Федосьюшка шопотом.

Не отвечая, Ефимка потянул ее за руку, увлекая в глубь сада. Вслед им раздавался все более и более раздраженный голос Федотовны, зовущий Федосью.

— И что это за девка, прости господи, как нужна, так и нет. Погоди же, дай срок, я тебе покажу…

— Ну, как же, что? — продолжала спрашивать Федосьюшка.

Только тогда, когда дом исчез за высокими липами и перестал быть слышен голос Федотовны, Ефимка остановился. Тут смогла Федосьюшка разглядеть, каким отчаянием было искажено лицо брата.

— Ефимка! Братик, аль и впрямь беда?

— Беда, ох, такая беда!

Ефимка едва мог говорить; он рвал руками рубашку на груди и задыхался.

— Да скажи что, что?

— Хотят тебя, тебя…

Ефимка мог не договаривать, сестра уже поняла. Тогда, как брат в отчаянии ломал руки, ее лицо при страшном известии сразу переменилось: оно приняло злое выражение, брови ее сдвинулись.

— Будет тебе, — крикнула она Ефимке, — поняла уж… так и знала я… — И, подумав прибавила: — хороню, что хоть узнать успели заранее…

Ефимка продолжал рыдать.

— Как быть-то, как же я без тебя… да я на себя руки наложу.

— Постой… постой… неужели ничего не придумаем?

— Что ж придумать… их сила.

Федосьюшка глядела прямо перед собой.

Ее губы чуть слышно прошептали:

— Бывало… что и убегали.

Ефимка перестал плакать. Теперь он стоял перед Федосьюшкой, глядя на нее во все глаза.

— Убегали?

— А ты что ж думаешь, — крикнула Федосьюшка, — так я и дамся им, злодеям, как скотина на убой.

— Да как же?

— Эх, Ефимка, гляжу я на тебя, словно ты и не наш вовсе, не Тарасовский. Плачешь, а еще мужик. Вот гляди на меня, я— баба, а реветь не буду. Ты только скажи: согласен быть со мной заодно или боишься?

— Боюсь? Это я-то боюсь?

От обидных слов сестры Ефимку бросило в жар. Разве не был он самым сильным, самым смелым и предприимчивым парнем во всей округе?

— Ну покажу я тебе, Федосьюшка, как я боюсь. Бежать, так бежать.

— Когда отправлять-то меня хотят?

— Завтра.

— Так одна только ночь у нас?

— Одна только ночь!

Они стояли друг против друга, напряженно думая. Вдруг совсем близко от них раздался голос:

— Спряталась она что ли? Федосья! Экой грех! Барин кличет, а ее нет! Федосья!

Это была Федотовна; с ней вместе, с фонарем в руках, шел кучер Ермил. Ефимка и Федосьюшка спрятались за деревья, и оба ищущих прошли рядом с ними, не заметив их.

— Нарочно спряталась, балуется, — пробасил кучер.

— Девку-то барин князю уступил, — сказала Федотовна. — Может, пронюхала стороной, да, не приведи бог, над собой беду сделает. Найду — в чуланчик запру от греха, до утра и просидит.

Они пришли мимо и исчезли в глубине сада.

Быстро, как бы преображенный от сознания близкой опасности, Ефимка обернулся к сестре.

— Ничего, не бойся! Выручу! — сказал он и повлек ее в сторону дома.

Время близилось к полночи, но в это время года, в начале лета, сумрак наступал ненадолго; через час должно было начать светать. В доме улеглись. Погас свет наверху в комнатах Надежды Афанасьевны. Кулибин, рассердившийся на то, что не дозвались проданной им девки, тоже удалился к себе. Только Федотовна и Ермил, начавшие уже тревожиться, холили по усадьбе, ища в росистой траве следов Федосьюшкиных ног.

— Не утопилась ли? — говорила Федотовна. — На моей памяти случай такой-то был. Столярова жена, как сына в рекрута забрили, в Волгу и бросилась.

— Да разве знала Федосья-то?

— А как знать, может, и догадалась.

— Ох беда, — сказал Ермил, — отвечать-то тебе придется!

— А то кому же? Дрожу я вся, Ермилушка, девке-то, по правде говоря, грош цена, а все-таки барское добро.

— У Ефима-то спрашивала?

— Ахти, про Ефимку-то и забыла — может, она где-нибудь с ним.

— Ты вот что: дойди до людской избы, там всех опроси, а я на конюшню сбегаю, он не иначе как там. Как же это нам в голову не пришло.

Федотовна и Ермил торопливо пошли обратно. Неприятное предчувствие начинало охватывать обоих.

В конюшне было темно. Лошади неподвижные стояли, опустив морды на грудь. В одном стойле красавица Ласка, недавно купленная Кулибиным молодая горячая кобыла, изредка переступала с ноги на ногу и волновалась. Малейший шум ее тревожил и иногда она издавала слабое ржание, как будто зовя кого-то. На ржанье ее большой пес Кусай тотчас отвечал сердитым рычаньем. Он сидел на цепи у самых дверей конюшни и мог своим огромным ростом навести страх на самого дерзкого конокрада.

Вдруг две фигуры — мужская и женская— мелькнули у самых дверей конюшни. Они держали друг друга за руки. Кусай поднялся и зарычал.

— Кусай, Кусай, Кусаюшка! Это я — не тронь, — зашептал знакомый собаке голос Ефимки, и рука его торопливо погладила мохнатую голову пса, — Да тише, Кусаюшка, не выдавай!

Злоба Кусая сменилась радостью, он визжал и подпрыгивал, стараясь лизнуть Ефимку в лицо.

Федосьюшка просунула голову внутрь конюшни, откуда повеяло теплым лошадиным запахом.

— Ермил! — шепнула она довольно громко, чтобы удостовериться в его отсутствии. — Нет его! Входи, Ефим!

Не прошло и пяти минут, как Ефимка вывел дрожащую Ласку из стойла. Федосьюшка помогла ему; уздечка висела тут же у самых дверей. Брат и сестра быстро, неслышно двигались, переговариваясь вполголоса.

— Без седла?

— Где же возьмешь — провозимся долго. Я тебя кушаком привяжу.

Ефимка взнуздал кобылу, уговаривая ее ласково.

— Стой, матушка, стой, голубушка!

Взнузданная Ласка поводила по сторонам большими испуганными глазами.

— Ну, садись! — сказала Федосьюшка.

Внезапно луч света ворвался в полуоткрытую дверь конюшни, чья-то рука раскрыла ее, и на пороге изумленный, с вытаращенными глазами, появился Ермил. Он еще не понимал того, что происходит перед ним, но уже открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь.

Ефимка смертельно побледнел, но не потерялся. Он подскочил к Ермилу, втащил его за собой в конюшню и запер за ним дверь.

— Давай кушак! — приказал он Федосьюшке шопотом.

— Да ты что эго, разбойник, делаешь? — наконец, нашел в себе силы сказать кучер.

— Молчи, а то убью!

— Убьешь?

Ермил начал приходить в себя и, сжав кулаки, пошел на Ефимку; он был выше него ростом и казался сильней.

— Лошадей выводить будешь ты, а я отвечай! Эй! Народ!

Крик замер в горле у кучера… Две руки маленькие, но сильные, зажали ему рот. Федосьюшка, схватившая его сзади за лицо, оттягивала его голову назад.