Побег

— Вот это, и правда, по-дворянски, вот это настоящий барин.

Антон Петрович обошел всю дворню, зашел на конюшню поглядеть на лошадей. Красавец Ефимка понравился помещику.

— Ты здесь кто?

— При лошадях, конюх…

— Что же это у тебя за лошади: они на первой версте сдохнут.

Конюх не смутился.

— Без овса, известно, какая же лошадь: овес-то бережем, а лошадок нет.

— Кто же велит?

— Барыня велит… — Ефимка с трудом удержал улыбку. — Говорит: они с овса жиреют, резвости в них нет.

Антон Петрович пробормотал сквозь зубы что-то вроде ругательства.

— А что ты еще делать умеешь?

— Ничего не умею, меня не учили. Петь умел, да барыня не велит.

— Петь умеешь? Это надо послушать. Придешь вечером ко мне в дом. С кем же ты поешь?

— А сестра тут еще моя — у ней голос с моим не сравнять— хорошо поет.

— Это надо, надо будет посмотреть! — сказал Антон Петрович и вышел из конюшни.

Под вечер во дворе сошлись Ефимка с Федосьюшкой, и брат рассказал сестре о своем разговоре с новым хозяином.

— Я ему это нарочно ввернул насчет пенья. Федотовна сказывала — он любитель. Глядь, и на нашей улице праздник будет.

Но Федосьюшка неожиданно напустилась на брата.

— И кто просил? И куда ты выскочил! Посмотрел бы на глазища его — он матери своей хуже. От такого добра нечего ждать. Да и вправду, когда нашему брату от помещика добро бывает? Сидел бы ты лучше да молчал, Ефимка.

— Молчаньем-то много не высидишь. И чего бояться. Не съест. Дед-то наш, чай, слышала, за голос свой в Питер попал.

— Ну и попал. И что толку? Добро бы счастье там нашел, а ведь, говорят, пропал ни за что.

Ефимка с досадой махнул рукой.

— Тебя послушать— ложись на печь и умирай.

— Да уж попомни мои слова: от помещичьей милости добра не бывает.

Антон Петрович привез с собой новые взгляды, новые моды, новые требования.

Было как раз то время, когда даже в среду провинциального дворянства стала проникать склонность к роскоши, к широкой жизни по образцу петербургского двора. В прошлое отходило то время, когда помещик в халате, с бородой по пояс, находил удовольствие только в том, чтобы с утра до ночи греться на лежанке да есть за обедом жирную, тяжелую пищу. С такими привычками нельзя было и надеяться угодить государыне. От дворянина требовался теперь внешний лоск, изящество, французский язык. Старосветским маменькам пришлось приглашать французских учителей к своим сыновьям и учить танцам и поклонам подрастающих девиц. Дворянская молодежь тянулась в столицу, где посредством острых слов и грации люди делались вельможами и первыми богачами. Обратно в свои поместья привозили новые нравы и новые моды. Появились в отдаленных вотчинах сады на английский манер, с выписанными для них специалистами садовниками, картины, роскошные обстановки, задавались обеды на всю округу, появились домашние оркестры и главным образом, как самое модное развлеченье домашние театры.

Как же было Антону Петровичу отстать от общей моды? У графа Орлова был театр, театр графа Каменского славился на всю Орловскую губернию, своим театром князь X. заслужил особое внимание императрицы. Почему же Кулибину не прославиться тем же? В беспутной голове Антона Петровича уже носились мысли о том, как загремит в большом зале вновь отделанного кулибинского дома свой домашний оркестр, как он превратит крепостных девушек в герцогинь, княгинь и сказочных фей. На эту затею и обрекал Антон Петрович облитые слезами сбереженья Надежды Афанасьевны.

— Детей, слава богу, у меня нет, — рассуждал он, — беречь не для кого, а на мой век, авось, хватит.

Его приятель, барон, всячески поддерживал эту затею. Сам он считался знатоком театрального дела.

— Взбаламутим всю губернию. — говорил он.

Первое впечатление от дворни у Антона Петровича было самое печальное.

— Что сделаешь с этими уродами, — говорил он, — они и ходить-то толком не умеют не то что плясать. Их в десять лет не научишь.

— Это как учить, — говорил барон, — строгостью все сделаешь.

— Это их маменька так заморили своей дурацкой экономией.

На первых порах приезд Антона Петровича действительно как будто внес улучшение в жизнь дворовых.

Выдали девушкам новые сарафаны, на кухне появился в изобилии хлеб.

— Может быть, отъедятся, толковей будут, — говорил Антон Петрович.

Между тем барон хлопотал, ездил в губернский город, вымерял с приезжим архитектором залу, чертил планы. Наконец, прибыли и главные, давно ожидаемые Антоном Петровичем помощники: немец-музыкант со скрипкой подмышкой и с целым возом всяких инструментов и юркий маленький француз-танцмейстер.

Дело оставалось за набором исполнителей для спектаклей. Федотовна оповестила дворню, что на утро барин им всем ревизию сделает, и велено почище приодеться да смелей держаться и каждому показать, кто на что способен.

— Говорил тебе, Федосьюшка! — радовался Ефимка. — Наша череда пришла.

Федосьюшка отмалчивалась, как бы предвидя беду.

На утро во вновь отделанном кулибинском зале с хорами выстроилась дворня, наряженная в новую только что выданную одежду. Все стояли, уныло опустив руки, не представляя себе, какую еще барскую затею придется им выполнять. В зале суетились два будущих учителя наскоро создаваемых артистов.

Антон Петрович вышел, сияя удовольствием. Маленький барон семенил рядом с ним.

— Кто плясать умеет? Выходи! — скомандовал Кулибин.

Дворовые молчали, переступая с ноги на ногу.

— Внушим внушим, — лепетал француз, заискивающе улыбаясь.

— Неужели никто плясать не умеет? Да это не люди, а камни какие-то, — горячился Антон Петрович. — Кто петь умеет?

Красавец Ефимка, улыбаясь и блестя глазами, вышел из рядов.

— Я тебя видел где-то! На конюшне, что ли?

— Так точно!

— Конюх, да помню, помню!

— Он самый и есть.

— А ну-ка покажи свое искусство.

Ефимка оглянулся на толпу, где, прячась за спины подруг, сердито выглядывала Федосьюшка.

— Позвольте, барин, я уж с сестрой спою. Мне с ней сподручней. Вместе привыкли.

— Ну что же тем и лучше, послушаем и сестру.

Федосьюшка неохотно вышла из рядов.

Ефимка встряхнулся, взглянул на сестру которая стояла сердитая с опущенными глазами, и запел. Голоса у них и в самом деле были чудесные. Давно не слыхал старый кулибинский дом такого прекрасного пения.

— Да откуда вы научились! — закричал восторженно Антон Петрович. — Ведь это такие голоса, каких в Питере поискать, да им цены нет!..

Ефимка не без гордости сказал:

— Тарасовские мы, это в роду у нас, пение-то!

Антон Петрович потирал себе руки, оглядывал брата и сестру с довольным видом.

— Ну, хоть по крайней мере из этих толк выйдет, — сказал он, — есть с чем начать. Будет и у Кулибина театр почище, чем у других выскочек.

Федосьюшка оказалась права. С этого самого дня началась для кулибинских крепостных ужасная жизнь. Такая жизнь, что поневоле вспоминалась порой сама Надежда Афанасьевна с ее скупостью и мелкими придирками.

Антон Петрович все забросил, кроме театра, хозяйство отдал в руки вновь прибывшему управляющему, который распоряжался, как хотел, именьем. Сам помещик с утра до ночи устраивал репетиции. Особенно тяжелы для девушек были уроки танцев: привыкшие только к тяжелой и грубой работе, они не в состоянии были научиться принимать красивые позы, заламывать руки, прыгать, ходить особенной театральной походкой.

Антон Петрович приходил в ярость и проявлял с полной откровенностью свою жестокость и дурной характер. Удары так и сыпались на несчастных. Особенно доставалось Федосьюшке. Барин сильно невзлюбил упрямую девку, которая словно поклялась никогда ничему не научиться. Когда Федосьюшку заставляли плясать, она выходила на середину зала, опустив руки, и стояла столбом.