Шкура дьявола

…Григорий седел на своем любимом диване и свесив голову в нервном изнеможении слушал бессвязную речь, все время показывающего на свое разбитое колено «Юрка», вдруг по телевизору, заговорили о том же самом. Кадры были похожи на район боевых действий, толи уже из-за полной темноты, то ли действительно произошедшее там не поддавалось определению «тихий городской двор в спальном районе». Желваки Барятинского заходили, когда он услышал о сразу принятой версии следствием о будто бы уже пойманном организаторе убийства – бывшем спецназовце, будто бы «заказавшем» свою семью, и мало того, жестоким образом во всем этом участвовавшим. Говоривший об этом генерал был ему знаком, правда шапочно.

Эта версия, с одной стороны была не так плоха – больше никого искать возможно не будут, и этому обрадовано хихикал «Усатый», а с другой – с фотографии удостоверения личности офицера, как-то оказавшегося у дававшего интервью, смотрел ОН – тот самый Леха, за происшедшее с которым ему похоже прямо завтрашним ранним утром оторвут голову…

…ОН лежал, хотя явно не ощущал своего места нахождения в пространстве, не ориентировался в нем, ничего не хотел, ничего не мог и, в конце концов, ему все было совершенно безразлично. Мысли его блуждали ни кем не контролируемые, ни сколько не цепляя хозяина, разуму которого принадлежали, ни рассудку, поскольку последний ничего не раскладывал по полочкам и даже не пытался навести хоть маломальский порядок во всем этом бардаке.

Жизнь кончилась или, по крайней мере, на сегодня перестала иметь смысл. Никто не пытался переубедить в обратном, а поддержкой в данной ситуации могла быть только тишина. Неведомой и невидимой капсулой она существовала подвешенной внутри жизни военного госпиталя имени Бурденко в ожоговом отделении, в которое он, тесть и сын Ванечка, попали уже далеко за полночь.

Ильич, с забинтованными, по локоть руками и верхней частью головы, лежал под действием медикаментов, уткнувшись в потолок с полузакрытыми глазами. Оба родственника думали каждый о своем, но в принципе об одном и том же. По идее, тесть должен был спать, но полубред, мучавший его, зашвыривал видениями из прошлого… боевого прошлого, прошедшего не на одном континенте и не в одном боевом столкновении.

Когда-то он был у истоков создания диверсионных групп, в то время, как отец Алексея, еще капитаном, обучал взрывному делу, некоторых, из выбранных лично Виктором Ильичом, военнослужащих для этих подразделений. Они не встречались в жизни – ибо вся подготовка велась на основе взаимоисключения лишней информации не только групп, но и преподавательского состава. Длинная тема, но не об этом…, сейчас они были вместе, рука об руку, объединенные сначала любовью своих детей, теперь общим горем, и проходили это испытание вместе.

Мелькающее, в полудремлющем, сознании меняло времена, ситуации, участников – гибли те, кто оставался в действительности жив, а погибшие товарищи выступали в роли сегодняшних налетчиков, и они с Левой крошили их, но те, вечноживущими наступали, напирая, словно не замечая сопротивления с одной единственной целью: его жена, дочь и внук.

Причины отступления были понятны: не хватало третьего – Лешки, но он, почему-то стоял в отдалении, скрестив руки и опираясь на РПК, стоящем на прикладе и улыбался, покачивая головой… Кончились патроны, да они и не вылетали из стволов, а как-то лениво выползали и застенчиво падали перед самыми ногами наступавших. В ход пошли ножи, проволока, но вместо ран на телах врагов – товарищей, кровавые отметины появлялись на телах женщин и ребенка. Последнее, что оставалось – схватить семью и улететь с крыши, вдруг появившегося под ногами небоскреба, что они с Левой и сделали.

Полет продолжался долго и преследуемый погоней, никак не заканчивался. В каком-то образовавшемся промежутке все впятером успели перекусить в кафе при ленинградском БДТ, в компании актеров и самого Товстоногова, которых он и видел-то всего раз в жизни. Потом погоня продолжалась под водой и бегом, вода сопротивлялась, а преследователи передвигались по суше наверху. Вода закончилась, сопротивление же осталось… Впереди виднелась, казавшаяся спасительной, арка, в ней, в глубине проема, стоял все тот же Леха и махал приветливо рукой. У правой его ноги теперь стоял станковый пулемет «Максим» со снаряженной патронной лентой…, еще чуть…, руки людей или, теперь уже монстров, почти достают, уже рвут одежду, хватают женщин и почти забирают ребенка…, уже над их головами заносят свои кривые мечи…, но неожиданно, почему-то преследователи все бросают и растворяясь в воздухе исчезаю – оказывается свод спасительной арки, оказавшейся куполом Исакиевского собора, уже над головой!..

…Они все: Ильич, Лёвка, Ярославна, Ия и Ванечка, так ловко и быстро передвигающийся в свои годик, стоят у стены со связанными руками, и с грязными тряпками на глазах, смотреть может только он – Ильич. Против них пулемет, из которого Леха целится в них, делает очередь, не попадает, и явно специально…, встает и обращаясь к нему, развязывает руки, говоря голосом «Усатого»:

– Слышь, старый, че-то мне как-то неудобно, давай ты, тебе же привычно… – С какой-то надеждой Ильич ложится у пулемета, целится в откуда-то взявшегося «Усатого», тот улыбается, щелкает пальцами и прицельная планка сама переводится на остальных. Понимая свое бессилие и неизбежность, стараясь спасти дорогих и любимых им людей, он пытается хотя бы вынуть ленту, но пулемет начинает самопроизвольно выплевывать пули, летящие медленно и не падающие, как раньше у ног преследователей, а разрывающиеся в телах родных, предательски попадая точно в цель! Ильич вскакивает и кидается, что бы прикрыть собою дочь, но не успевает, слыша лишь:

– Спасибоооооо… – Следующая пуля должна разорвать его, но подлетая, останавливается и задирая переднюю часть острия, открывает, оказывается бывшее под ним, как под забралом лицо, которое сильно похоже на погибшего Сан Саныча, оно приближается вплотную, вырастает до размеров автобуса и:

– Бу! Что животное, думал не найдем и не узнаем, вяжи паскуду… – На последних словах тяжелые веки пришли в движение и через появившиеся щелки, будто еще во сне Ильич увидел, как четверо здоровых ментов ногами избивают не сопротивляющегося Леху, он словно мешок принимал в себя удары, выплевывая, будто выдавливаемую этими ударами из него, кровь…, молчал и выплевывал… Рядом переминался с ноги на ногу какой-то лысоватый с огромными бровями, он медленно повернулся:

– Во подонок… пригрел ты, батя…, ну ничего мы его на чистую воду выведем… О, кстати… – Пододвинув стул, Верхояйцев подсел к Ильичу, еле смотревшему на него черед затекшие и разбухшие веки, и с явным пренебрежением, совершенно не обращая внимание на его состояние, произнес:

– Пару вопросов и ты свободен… Пистолет там…, весь хромированный такой…, от куда взялся не знаешь? Так, фамилия твоя как?! Давай быстрей…, иначе забьем твоего…, этого… – И уже обращаясь к бьющим:

– Эй, гоблины, не переусердствуйте, мне его еще допрашивать…, давайте в машину, после закончите… – Повернувшись и увидев отсутствующие бессознательные глаза обожженного, пнул ногой его кровать, с ухмылкой поднялся и вышел. Уже идя по коридору, услышал раздающиеся с лестничного пролета протестующие голоса, принадлежавшие матери арестованного, сестре-хозяйке и доктору. Кричали они разное от предупреждения того, что нервный стресс от сегодняшних событий может подействовать необратимо, до:

– Как вы смеете, мерзавцы, дождитесь хоть завтра… – это же военный госпиталь… – фраза не успела закончиться, протестующие так и не дождавшись ответа, увидели отъезжающие милицейскую «буханку», и следом за ним красного цвета «Мерседес-Бенс», весь напомаженный и блестящий.

Не сопротивляющееся тело молодого человека, грубо затащили в отделение милиции и…, через минуту раздался грохот запирающегося замка двери темной квадратной комнаты – три на четыре метра, которая приняла постояльца на время не известное никому. Грязные, заплеванные стены, наверное единственный раз, еще при сдаче помещения, покрытые «шубой», и видевшие не одну голову, пытающуюся в подобной же ситуации расколоть себя пополам, и тем самым остановить жизнь на этом страшном этапе…