Шкура дьявола

…Все эти перипетии были безразличны нашему малышу, а супруге и вовсе было не обязательно быть в курсе происходящего, хотя что скроешь от чуткого и любящего человека. Она вкладывала в каждый день, в каждый час, в каждое мгновение столько тепла и ненавязчивой нежности, при этом умудряясь оставаться обольстительной и чарующей, что порой мне начинало казаться, будто сегодня выложившись, завтра она уйдет.

Уже потом, вспоминая эти полтора года жизни втроем с нашим мальчиком, я убеждался каждый раз, что она знала сколько нам подарено Провидением времени, и каждую минуту этот мужественный человек дарил себя с той максимальной отдачей и энергией, которую может выделять лишь человек полностью жертвующий собой! Что-то подобное я видел, но понял лишь позже – жертву от моей матери, умирающий под напором раковых метастаз, в жутких болях, но без единой слезинки и всегда с улыбкой на лице. Да есть с кого брать пример мужской части нашего мира!

Ия разрывалась между мною и младенцем, я же купался в лучах ее любви и своих чувствах к обоим. Она очень быстро восстановилась после родов и стала еще привлекательнее. Ко всем ее добродетелям и особенностям прибавился еще какой-то необычно глубокий взгляд, наполненный доброжелательной трепетностью и лаской, которыми не возможно было насладиться, и которые всегда хотелось на себе испытывать. Этот взгляд вызывал ответные чувства в виде огромного прилива энергии и желания сделать для нее что-то грандиозное (как тогда, после впервые проведенной совместной ночи), как-то объясниться ей в своих порывах, но только подойдя, я сразу попадал в ее удерживающие объятия, охватывающие не часть тела, а какой-то обволакивающие томной приятной негой, с изредка проскакивающими слабыми зарядами чуть ли не электрического тока.

Не высказанность томилась, аккумулируясь и разрывая, все же имеющую границы душу и пыталась проявиться во всем, в чем может излучаться ответное чувство. Я БЫЛ счастлив и это усиливалось очевидностью такого же состояния Ии.

Все окружающее и происходящее вне нас было почти не заметным, казалось весь мир принадлежит нам и так будет всегда! Может быть это ощущение, придавало уверенность в завтрашнем дне, но не это было затаенной опасностью, а какая-то убежденность в неуязвимости нас и наших отношений, ну кто мог разрушить то, чем мы были охвачены, что лелеяли и берегли, к чему относились так нежно, зная бесценность и, как казалось, исключительность, в центре чего было маленькое существо – слияние наших генов и чувств, физическое воплощение мечтаний и надежд. Действительно это было нечто великое, с чем я столкнусь еще лишь через полтора десятка лет, но то будет покаяние, которое разорвет все, начиная от нервной системы, и заканчивая самим гражданским обществом!

Предложений больше ни от куда не поступало, к генералу обращаться не позволяла совесть, а скорее гордыня. Мало того меня не устраивал криминал, появляющийся в моих обязанностях, я высказал это открыто и поверил, что могу распоряжаться своей судьбой по своему усмотрению. Предположив, что отношения разорваны, в принципе не понимая ни целей, ни задач, ни даже своей зависимости, я полагал, что распрощался с миром призрачных надежд и не понятых перспектив.

На деле я был лишь на время отпущен пока на вольные хлеба, и единственное, что осталось – помогать одному дальнему родственнику, попросившему присмотреть за двумя торговыми палатками. Делать особо ничего не нужно, лишь раз в неделю съездить с его человеком за товаром и присматривать, что бы продавцы не сильно воровали и не злоупотребляли с обманом покупателей. Временный заработок, хоть что-то, пока буду искать настоящую работу или пока мне ее не дадут.

Постоянно посещая спортивный зал в районе метро «Медведково» я перезнакомился со всеми спортсменами. Подобно моим, проблемы были у половины, некоторым из них помогал Григорий Барятинский, бывший офицер КГБ, с которым и у меня завязались приветливые отношения. От меня же он был в курсе моих перипетий, разумеется вкратце и без некоторых подробностей. Проработав с палатками чуть больше двух месяцев, однажды, уже собираясь под вечер домой, произошел резкий разговор с четырьмя спортивного вида парнями. Они требовали долю, я посчитал что это несправедливо, за что получил зуботычину, на которую разумеется, ответил. Видно решимость моя оказалась выше их желания и они ретировались, как оказалось лишь до ночи.

Приехав, как обычно, с утра я обнаружил разозленного родственника и сгоревшую вместе с товаром палатку, в чем и был обвинен, и что, конечно, я признал. Впоследствии двоих, из тех парней я видел разговаривающими с Григорием, из чего сделал соответствующий вывод, но тот сослался на случайность, ведь место, где были эти торговые точки, подпадало под его «юрисдикцию». Но это было после, а сразу по прекращении конфликта я отправился в «Бомбоубежище», так в простонародье назывался тренажерный зал, потому что именно в нем и находился.

Занимающихся почти не было, Барятинский с двумя страхующими его парнями делал «присед», навесив на прогнувшийся гриф почти 300 кг, я присоединился, правда по своей программе. Денег в бюджете семьи осталось на один – два дня, в зале задолженность за месяц и так далее, и тому подобное.

Гриша заметив, а может и сделав вид, что обратил внимание на мою озабоченность, ведь мне только после стало понятно, что все это было подстроено заранее и как кажется теперь не без участия «покупателя»:

– Привет Леш… Че такой смурной? Очередной бизнесок дал трещину или дома не все ровно?… – Наполнение речи Григория была странно непостоянной и менялась в зависимости от обстоятельств, обретая другие интонации, меняя сленг, построение фраз, лексику, даже логику доказательств и объяснений. Переход на блатной жаргон, не получался таким настоящим и последовательным, благодаря чему обретал специфический окрас, присущий только ему, что, как не странно, не было минусом в общении с представителями блатного мира, напротив воспринималось стремлением следовать традициям старых сидельцев, говорящих либо совсем на «мурке», либо на чисто русском, но допускавшим разные варианты в зависимости от уровня арестантов, чтобы показать равенство с каждым.

Возможно это было последствием хорошего воспитания, привитой привычки уважения к родному языку, высшего образования, что все вместе сопротивлялось необходимости прибегать к жаргонной лексике.

Барятинский смотрел взглядом дежурного на эскалаторе в метро, казалось совсем не интересуясь ответом, я это заметил, и ответил бесцветно:

– Привет, Гриш. Да дома все нормально… – Святая простота – повествуя о случившемся, даже тогда не знал, что он был в курсе всего со мной происходящего еще до самого происшествия со сгоревшей палаткой. Беспризорников и праздношатающихся молодых людей после срочной службы армии было хоть отбавляй, а вот серьезного контингента, типа меня не хватало. Были и еще причины, о них читатель узнает чуть позже:

– Да въехал ты в жир ногами, в нааатуре бедааа…, обещать ничего не могу, но пока вот тебе два предположения. Мы тут ЧОП мутим, наверняка понадобится твоя помощь. А так…, случайно знаю – ребятки «бибиревские» команду себе подбирают…

– Да какая, Гринь, команда, мне бы что-нибудь официальное, ну хотя бы на половину…, а так спасибо, конечно. С ЧОПом помогу с удовольствием, может еще что-то, а сайгачить, как твои… Гриш, у меня семья, да и не по душе мне все это, если повезет, обратно в армейку вернусь…

– Ладушки, ладушки, рамсы и стрелки – не твое, базара нет, братух… Короче завтра сюда заскакивай часам к трем, может и будет темка по тебе.

– Лады…, Гринь, а сам то чего ушел?… – Давно меня интересовала причина его ухода из «конторы», к тому же всем понятно – бывших в этой структуре не бывает!..

– Долгая история, братух, да и че тебе за интерес, своего что ли мало…, потом как-нибудь покалякаем?!..

…Завтра все решилось просто – был предложен оклад в 5000 рублей – в гостинице я имел в шесть раз больше, но для начала пойдет, хоть что-то. Моя задача дооформить ЧОП, как оказалось им серьезно никто не занимался, ну и всякая помощь, как объяснил Гриша, либо типа массовки, либо подстраховки его самого или его «замов», при необходимости.