Семь цветов страсти

— Нет, Дикси. Это человек, сделавший меня… И музыкантом, и диссидентом, и, в общем, человеком. Мне жутко льстило, что из консерватории мы «вылетели» вместе — мастер с мировым именем и его сопливый «приспешник» (как меня называли в разгромной статье).

— Кем же были твои родители?

— К тому времени, как я «порочил звание комсомольца», ведя «разнузданную антисоветскую пропаганду», их уже давно не было на свете.

— Вообще-то я не сильна в вопросах родства. Но выходит, что моя мать, сыновья Клавдии и ты — какие-то братья?

— Верно схватила мысль, Дикси. А сейчас вообще увидишь картину целиком. — Он достал большой лист бумаги, с изображенным цветными фломастерами генеалогическим деревом.

На верхних ветках я сразу увидела двух птичек «Микки» и «Дикси», круглые лица которых были украшены длинным носом и синими глазами, соответственно.

— Вот и я. Прямо сирена получилась, хороший художник, Майкл.

— Не отвлекайся, зри в корень, Дикси. Я провозился пару вечеров, расчерчивая наше прошлое. Не все удалось восстановить, но главное определилось точно. Смотри: в самом низу Арсений Семенович Леваль-Бережковский, исследователь Севера, прославленный ученый, скончавшийся еще до революции, а посему сохранивший в стране победившего пролетариата свое доброе имя и даже надгробный памятник, сооруженный на средства Российской Академии наук (к нему-то нас и отправляет Клавдия). Ученый имел сына, Василия, ставшего генералом армии и произведшим на свет троих детей: Алексея — отца Клавдии, Маргариту — твою прабабушку, мать бабушки Сесиль, и Петра — моего деда. Судьбы детей сложились по-разному. Алексей — полковник царской армии, погиб в 1918 на фронтах гражданской войны, в то время, как его жена Вера Ивановна — уже сделавшая приличную вокальную карьеру, с семилетней дочерью Клавдией эмигрировала в Европу. Старшая, Маргарита, еще при царе вышла замуж за француза Телье, имевшего на Невском проспекте в Санкт-Петербурге знаменитый фотосалон. Синеглазая Маргарита настолько вдохновляла художественный пыл Жана Телье, что, став его фотомоделью, обеспечила мужу множество медалей на международных конкурсах (был даже представлен довольно смелый для тех лет снимок «Леда») и родила хорошенькую девочку, Сесиль. Семейство Телье покинуло Россию еще в 1910 в связи с тем, что Жан получил наследство скончавшегося отца. А трехлетняя Сесиль стала парижанкой, мечтая о том дне, когда появится на свет ее внучка Дикси.

Мой дед Петр Васильевич скончался в 45 лет, успев выпустить множество научных трудов об истории музыки и оставить своей жене — Анне Владимировне, неплохой, кстати, музыкантше, сына Семена. Уф! Трудно уложить историю 4-х поколений в десятиминутный доклад… Мужайся, Дикси, я подхожу к финалу.

Семен женился на Софье Гинзбург, а в 1951 году у них родился я. В тюремной больнице города Харькова. Отца моего арестовали в самом конце войны «за содействие фашистским захватчикам на оккупированных территориях». Это уже потом, посмертно реабилитированный Семен Петрович был признан партизаном, выполнявшим ответственное задание… Его расстреляли за три месяца до моего рождения… Мама, арестованная вместе с мужем, продержалась после его гибели и моего рождения не долго. В 25 лет она умерла от туберкулеза. С шестимесячного возраста Микки рос на руках Анны Владимировны, помешанной на желании воплотить в тщедушном, болезненном внуке все нереализованные мечты нашей загубленной генеалогической ветви: вырастить достойного человека и выдающегося музыканта… Видишь, какой груз я тяну с самого рождения — ну просто обречен стать великим… Ан, нет, Дикси! Это, наверно, у вас можно позволить себе роскошь быть честным и знаменитым одновременно. Я бредил музыкой, но стал диссидентом. Просто иного выбора у меня не было… Черт бы побрал эти танки на пражской площади в 68-м! Мы выпустили самодельную газету, в которой выражали протест по поводу «оккупации Чехословакии». Ох, и поднялся же шум! Вылетел я, как миленький, из святилища музыкального искусства и таскал клеймо «инакомыслящего врага народа» еще очень долго — до седых кудрей. Да, ладно — все в прошлом. Теперь я хожу в гражданских героях и признан как музыкант… Только об этом после… Ладно? — он поморщился, как от зубной боли.

— А почему мы никогда не знали друг о друге?

— Я-то слышал от бабушки много разных историй про тетю Клаву, в основном, о ее фантастическом замужестве и геройстве сыновей. Только это было для меня как-то очень далеко — в другой жизни. Как и живущая в Париже тетя Сесиль, порвавшая родственные связи с семейством из-за погибшего дяди Алексея, брошенного женой в революционной России, а также двоюродного брата Семена, оказавшегося врагом народа в той же стране… Да как они могли разобраться во всем этом… Дети баронов Штоффенов погибают от рук фашистов, а коммунист Семен Петрович Бережковский — шпионит на них… Я ведь и фамилию ношу бабушкину — Артемьев. Вроде, отрекся от родителей. В шестимесячном возрасте…

— Боже, как же у вас тут все сложно… Сплошные исторические аномалии… А ведь не случись этих передряг, возможно, мы бы с тобой, дорогой дядюшка, играли бы на семейных праздниках в прятки или дрались из-за рождественских подарков!

— Э, нет! Предупреждаю: я всегда оберегал бы и защищал тебя. Прост потому, что всю детскую жизнь был влюблен в Мальвину. Это кукла с голубыми волосами из очень популярной у нас сказки. Я же представлял, и даже рисовал, — огромные голубые глаза, а рядом себя — с длинным носом. Буратино… Ты ведь была в детстве куклой, Дикси?

— Да. Конфетным ребенком, как у нас говорят. И теперь понимаю, почему в пику моему отцу бабушка иногда звала меня Дашей. Ей хотелось зацепиться за что-то русское. И она предлагала совсем иное имя, когда я родилась.

— Дарья. Действительно красивое имя, и тебе подходит. — Майкл посмотрел на меня внимательно, словно прикидавшая разные имена.

— Только сейчас я мечтаю совсем о другом… — Я загадочно улыбнулась, значительно посмотрев ему в глаза, и даже положила руку на плечо, которое вздрогнуло и тут же отстранилось от меня как от ожога.

— Майкл, у тебя не остались еще крекеры и шпроты? В самолете у меня не было аппетита. Волновалась перед встречей с российской столицей и теперь умираю от голода.

— Не каждый день шпроты, голубушка. Это деликатес. Вот, кажется, «горбуша в собственном соку» и полбатона «Бородинского» хлеба. Почти не заплесневел. — Он принес из кухни баночку консервов и кусок очень темного хлеба с зеленоватыми пятнами по углам.

— Выглядит невероятно аппетитно, — сказала я, пожалев о своей просьбе.

— У вас же обожают сыр «Рокфор» и «Камамбер». И у нас тоже любят. И хлеб по тому же рецепту.

Хлеб оказался действительно вкусным, а кофе Майкл сварил отличный, навалив к нему полную вазочку варенья.

— Доедай пока я соберу все необходимое. — Он удалился в соседние апартаменты.

Я грустно, с ощущением чего-то неловкого, рассматривала комнату: бумажные обои с крупными букетами, хрустальные вазочки в серванте, подсвечник, сделанный из деревянного корня. Мирно тикали круглые часы на полке, прижавшись к альбомам выставки «Москва-Париж», по бежевому вытертому паласу деловито проследовали от двери к роялю два разномастных таракана — черный и рыжий. Нотные альбомы растрепанны, а корешки книг, составлявших собрания сочинений, основательно захватаны. Их не берегли — ими пользовались, обогащая свой внутренний мир.

Вот здесь они живут, любят друг друга, рожают детей, принимают гостей, празднуют. Сюда он спешит после своих концертов и называет это место «домом», скучая о нем на чужбине…

— Ну что, в путь? Тебе ничего не надо достать из вещей? Чемоданы остались в багажнике. В гостиницу заедем на обратном пути. — Майкл щеголял все в тех же джинсах и прихватил купленную в Вене спортивную сумку.

— Ого! Ты что, собираешься расплачиваться наличными с кладбищенской администрацией? — покосилась я на разбухшую сумку.

— Не проведешь. Я знаю, что чек, оставленный Клавдией на оплату содержания могил, у тебя. Меня заверили, что сумеют обналичить его через Госбанк.