Страница 9 из 21
«Э, да тут, видно, не так все просто. По крайней мере, роковая страсть эту парочку не связывала», – смекнул инспектор Клемон, поставив в блокноте вопросительный знак против имени мадемуазель Грави.
Как же ошибался опытный полицейский! В тот момент, когда Алиса увидела на простыне мертвое лицо своего возлюбленного, приговор, который она готовила своей судьбе, был оглашен. Не столько горе и погибшая любовь, сколько уязвленная гордыня подсказала ей это решение: она оказались заурядностью, а следовательно, подлежала уничтожению.
В той или иной степени всякому человеку дано ощущение своей единственности, особых отношений с покровительствующими силами судьбы – Богом, Роком, Космосом или чем-то иным, возвышающимся в его сознании над земным бытием. Тайно веря в свое избранничество, он рассчитывает на любовь и поддержку свыше, со стороны того, кто сильнее и мудрее, кто в конечном счете отвечает за все, что происходит с его подопечным.
Ощущение высшего покровительства, веры в свою звезду, свое особое счастье сопровождало Алису с рождения. Достаточно было девочке лишь посмотреть в глаза близких или случайных встречных, чтобы уловить то выражение восторга или зависти, которые появляются у людей при соприкосновении с чужим везением. Чувство избранничества наделяло силой Алису, помогая легко преодолевать препятствия, питало ее милосердие и доброжелательность.
То, что произошло с Филиппом, уничтожило привилегии избранницы судьбы: ею пренебрегли, вычеркнули из списка любимцев. Кто-то где-то сатанински смеялся сейчас над ней, доказав, что она – всего лишь заурядность, мразь, ничтожество, числящееся в общем строю и подчиняющееся тем же законам, что и грязная уличная проститутка.
Ее не только провели, лишив любви, подаренной с такой сказочной щедростью, но и «подставили», сделав убийцей своего счастья. О, этот таинственный телефонный голос «друга», эти суетливые интонации и ее поспешная, глупая радость! Она сама выдала Филиппа, открыв его убежище, и она же, правдивая до дерзости, проницательная, чуткая Алиса, так и не решилась рассказать любимому о звонке, став соучастницей врага. Непоправимость допущенной ошибки, бессилие перед необратимостью случившегося и невозможность мести сводили ее с ума.
Она не умерла на месте от невыносимой боли, как втайне была уверена там, на мостовой, у газетного прилавка, раздавленная грузом чрезмерного, непосильного отчаяния. Она просто окаменела.
Лицо мертвого Филиппа показалось Алисе очень маленьким и темным. В синеватой тени глазниц лежали длинные ресницы, казавшиеся фальшивыми и столь же неуместными, как у оперной Кармен, умирающей в полной красе с ножом в груди. Кровь от ссадины на лбу запеклась, подклеив черный крутой завиток, на горбинке носа белел гордый хрящик, туго обтянутый бескровной кожей. Под левой ключицей чернел загадочный шестигранник, выжженный раскаленным металлом. А губы… Боль в груди Алисы была настолько сильной, что она не смогла ни потерять сознание, ни заплакать.
«Конец, конец, конец!» – Алиса слышала торжественный хохот. «Вот тебе, гордячка, получай!» Это был не удар, это был плевок в лицо. «Ну что же, значит – решено». Она чуть ли не улыбалась, предвкушая уготованное мщение.
Она знала, что никогда не смирится ни с предательством высших сил, ни с собственной роковой ошибкой.
У себя в мансарде, распахнув окно в осеннюю прохладу, приговоренная оглядела Париж радостно и вольно, будто вернувшись из дальнего путешествия. Затем надела любимое белое платье, вытащила из волос шпильки, сняла с шеи крестик и кинула все это, уже ненужное, на стол. Усевшись на подоконник, Алиса с острой прощальной любовью рассматривала знакомую и уже совсем чужую жизнь, ощущая всем телом прикосновение свежего ветерка, смешавшего в пряном коктейле запах палой листвы из ближнего сквера, аромат петуньи, задиравшей свои пестрые головы на балконе нижнего этажа, с дымком жареной макрели из чьей-то готовящейся к ужину кухни. Она оглядывала нагромождение черепичных крыш, балкончики, трубы с жестяными флюгерами, окошки, имеющие, как и люди, свои особые лица. Пестрые детские штанишки трепетали на веревке, красный мяч застрял между прутьев нижнего балкона и… Жадно вслушиваясь в детские голоса, смутно доносившиеся из раскрытого окна, в дальний перезвон трамваев, суетливые автомобильные гудки, Алиса думала о том, что никогда уже не случится.
Здесь, внизу, в этом городе, оставалась невостребованной огромная часть ее жизни, причитающаяся по праву вереница лет с вылазками в весенний прозрачный и звонкий лес, с бархатной оперной ложей, сладко пахнущей дорогой пудрой, любовными свиданиями и цветными пеленками, с этими скучными милыми семейными торжествами, толстокожей «антоновкой», любимыми книгами и недописанными картинами. Жизнь, от которой она отрекалась…
Инвалидка в доме визави, вышедшая на балкон покормить попугайчиков, загляделась на четкий белый силуэт девушки, сидящей в верхнем окне. Колени, подтянутые к подбородку, обтягивал белый искристый шелк вечернего платья, на ветру трепетали длинные золотые пряди. «Вот, вырядилась, ждет кого-то, наверное того здоровенного малого, что каждый вечер подкатывает к дому на гремучем мотоцикле», – думала женщина, тяжело опустившись на табурет. Вот оно – счастье. Рядом – рукой подать! Боже, почему только мне, старой больной карге, дано понять цену чужого сокровища? Ведь она там у себя, легкая, прелестная, в самом начале долгого еще расцвета и не знает, как фантастически богата! И точно – вот умчалась как сумасшедшая, хлопнула рамой, чуть стекла не посыпались. Наверное, кофе у нее сбежал, и теперь она будет дуться весь вечер. Боже! Мне бы хоть день, хоть час такой силы, такой красоты, хоть один час на всю мою гадкую, жалкую жизнь…»
Алиса решительно захлопнула окно, проверив шпингалеты, окинула взглядом комнату, выглядевшую настороженно притихшей, заткнула в шкаф халат, смятое полотенце и, вытащив из рисовальной папки чистый, хрустнувший от нетерпения лист, написала углем: «Я сама так решила. Поймите и простите. Не печальтесь, мне хорошо, Алиса». Не мысль о родных, а стержень уголька, последний раз прикасавшийся к бумаге по воле ее ловких пальцев, рванулся в душу с отчаянным воплем о пощаде, ударил в глаза ливнем слез. Но Алиса задушила жалость. «Я права, я сильная, я все решаю сама», – твердила она себе, отворачивая до отказа вентили плиты и слыша, как с шипением вырывается из конфорок газ.
Уже лежа на диване, она вытряхнула из флакончика на ладонь таблетки снотворного, проглотила и старательно запила водой.
– Это я, Алиса. Я так хочу! – заявила она вслух некоему предполагаемому «всевидящему оку», следящему сейчас за ней, наверное, с досадливым возмущением, своему мнимому «хозяину», которого удалось-таки переиграть.
Ощутив поступающую ватную слабость, Алиса накрыла ладонями живот. «Прости меня, маленький, незнакомый, – молила она своего не рожденного ребенка. – Прости, что умираю с тобою вместе. Вместе не страшно».
Месяц назад обнаружив свою беременность, Алиса ни разу еще не задумывалась серьезно о зародившейся в ней новой жизни. И лишь теперь, убивая ее, вдруг ощутила ослепительную вспышку любви, на которые способны редкие матери. Мысль о том, что она ошиблась, что совершила, жестоко обманутая, именно тот шаг, на который ее предательски подтолкнул этот хохочущий теперь, торжествующий Некто, была ошеломляюще-ужасной. Самой ужасной из всего, что могло бы прийти в уже затуманенное, уже неуловимо гаснущее сознание этой девятнадцатилетней женщины. Но, к счастью, она была последней, канув в черное бесконечное небытие…
13 мая 1954 года запомнилось многим жителям улицы Мрло. К дому № 4, завывая и подмигивая красно-синим огнем на крыше, подкатила полиция и «скорая помощь», а к дому № 5, что как раз напротив, – автобус телевидения и грузовик, из которого двое служащих в ярко-оранжевых комбинезонах вынесли под стрекот телекамер огромную тяжелую коробку: вдова-инвалидка Филиса Бурже только что выиграла в телевизионной игре шикарную стиральную машину.