Страница 2 из 5
Итак, Вовка Струков не сошел на берег с первой группой. Не захотел. Решал проблему. Отправился на бак, где привалился животом к фальшборту, грудью лег на планширь, а руки свесил наружу. Нелепая поза? На взгляд со стороны, а ему — в самый раз. Смотрел Вовка не на город, прилепившийся к основанию Скалы, точно мидия к камню, смотрел вниз. Разглядывал, не ощущая толщи воды, якорь «Каскада», жирующую рыбу, — спинки кефали почти сливались с травой, — и думал о том, как он истратит завтра валюту. Двенадцать фунтов — хорошая сумма. Сожители по каюте уже рассчитали ее до пенса. Купят на свою то и то. У Вовки томление: как поступить? Ведь отступать нельзя: вчера его подняли на смех за то, что пообещал Яроцкому целый фунт за краба величиной с чайное блюдце. Даже ракушки завалящей не попросил в придачу! Верно, краб невелик, но зато каков? Красавец! Настоящий красавец. Один панцирь чего стоит: какие краски, какие оттенки!.. А Струкова высмеяли. Дескать, с катушек слетел парень, дескать, с такими, как ты, Вовка, нельзя работать вместе, с такими, как ты, Струков, что сажей торговать: испачкаешься и ни черта не заработаешь. Больше того, спустишь все, что имеешь. Обозлился Вовка, послал всех куда подальше и сделал «заявление для прессы». Так, мол, и так, господа морские офи… купезы, вы — так, и я — так, по-своему. То есть, не по-своему, а как положено сделаю. Мы не торговые моряки, мы — рыбаки, валюта нам дается на культурное времяпрепровождение в загранпорту. Чтобы показать обличье советского моряка, его запросы. В ответ услышал: гы-гы-гы! Нет, Вовка, точно ты с ума съехал! Двенадцать фунтов — на курлы-мурлы?! Не на «курлы-мурлы» — на дело. Модель «Катти Сарк» куплю. Видел в прошлом году. Книжку про корабли. Цветную, в картинках. Если, конечно, книжку не распродали, и она все еще «ждет» его в магазине. Ему сказали: «Слабо!» Он ответил: «А вот увидите!» И теперь думал.
Думай не думай… Томление. И не потому, что жалко валюты. Нет. Смущала ординарность задуманных покупок: книжка, модель парусника… Ерунда! Надо придумать такое, чтобы все гаврики сразу захлопнули пасти и не вякали. В противном случае насмешек и подначек не оберешься. С Гибралтара топать десяток суток — десять суток и будут пилить-изгаляться. Найдутся остряки, будут просить клипер, чтобы быстрее домчаться .до родного порога. И про книжку придумают какую-нибудь хохму. Придумают — привяжутся и… Вовка понимая шутки, не обижался, знал, что молчание и улыбка — лучшая защита от любителей почесать язык о хребет ближнего, но в душе жаждал не тихой молчаливой защиты, нет! Он жаждал мести.
Так ничего и не придумав, улегся спать, решив, как и полагается воспитанному на русских сказках, что утро вечера мудренее, что нечего ломать голову загодя: будет день — будет пища. Что-нибудь да придумается, Экспромтом. Очень надеялся Вовка на экспромт и внезапное озарение.
Шипшандлер приехал. Вчера и приехал. Валюту раздали, но день катился к вечеру, и в город съехали немногие. Капитан, радист, штурман и механики, у кого вахта выпадала на утро.
Утром и начала работать переправа. По-настоящему.
Струков попал в группу электромеханика. Сварливого и ехидного мужичка, прячущего лысину под хитроумным зачесом. Боцман говорил про него, что «наш Гордеич живет в припадке последней молодости». Гордеич успел узнать о валютных намерениях своего подопечного и еще в мотоботе принялся подсказывать различные способы избавления от «мирового зла». Причем самым остроумным способом (его предложение сопровождалось громким жизнерадостным смехом) считал тот, когда все Вовкины фунты попадали в его, электромеханика, лапы. Струков показал ему кукиш, и старший «пятерки» набычился, замолчал. И поглядывал на Вовку, как на кровного обидчика и врага. И галстук поправлял, и трогал лысину. Смешно! И грустно. Ладно…
Вот и причал.
Вода лижет гранитные ступени. Слева и справа — гранитный же парапет. На нем кнехты и рымы для швартовки. Рядом врезается в море искусственная взлетно-посадочная полоса местного аэродрома. Пацаненок стоит на парапете. Вцепился, кроха, в кнехт, а папа придерживает его за штаны. Смотрят, как целит на посадку (а вдруг промажет? а вдруг мимо?!) серебристый самолет: все ниже, ниже, ниже…
Вовка остановился: «Господи, как в прошлом году! И тогда — пацанчик, и тогда… нет, тогда самолет разбегался — взлетал. А может… А может, оглянусь, а на рейде — «Эклиптика»?».
— Струков, не отставай от группы! — окликнул электромеханик. — Самолетов не видел, что ли?
Толпой человек в сорок потянулись в проходную. Сдавали полисменам загранпаспорта, получали взамен узкую полоску бумаги: пропуск в город-колонию, в город-крепость.
— О, рашн кадет? — улыбнулся полисмен, забирая у Струкова паспорт и оглядывая ладную фигуру парня, а фигура у него, действительно, дай боже! Занимался Вовка в мореходке и борьбой, и боксом, и штангой. Потому и не расстался с формой, что по-прежнему чувствовал себя курсантом, а на днях радиограмму получил. Мол, поторопитесь, загребной из сборной училища, возвращайтесь из рейса — и сразу на первенство города по гребле.
Вовка козырнул полисмену, улыбнулся и шагнул за ворота на раскаленную, даже размягшую, припортовую площадь.
Пекло!..
Асфальт, казалось, парил, плавился под каблуками, а воздух вонял бензином. Пот щипал глаза. Суконные штаны… Вовка тронул ремень, словно решился вдруг сбросить на ходу толстую обузу: не штанины, — парилка, ох, ох… инкубатор, а? Форменка белая — туда-сюда. Летняя, легкая. И не тельник под ней. Пришит к вырезу треугольный лоскут. Все по уму! Иначе б хана… А может, придет хана? День начинается, а эта лысая обезьяна, проклятый Гордеич, он ведь затаскает по лавкам… Врежешь дуба в духоте, а не денешься никуда, придется плестись в кильватере у этого обалдуя!..
Нет-нет, надо что-то предпринять. Срочно. Какие-то решительные действия.
Взгляд коснулся легких колясок под балдахином и понурых лошадок. Высокие облучки… и старички извозчики, готовые везти вас согласно таксе. Крайний рыдван уже отчалил, приняв в лоно дородную пару. Аж рессоры прогнулись! Лошадка, однако, резко взяла с места: замелькали спицы, заколыхалась бахрома балдахина, за спина/ли четы вздулась бугром шторка-занавесь.
«А не махнуть ли тебе, кадет Струков, к примеру, на мыс Европа, к маяку? — обожгла мысль. — Взять да и смыться — пусть электромеханик бесится! В гробу я видел такое увольнение под конвоем. А фунтов должно хватить», — мысленно, как заклинание, произнес фразу-решение и, облекая ее в плоть, ступил на узкий приступок коляски.
Извозчик о чем-то спросил седока. Вовка сообразил, что шеф интересуется маршрутом поездки, и бесшабашно махнул рукой:
— Давай, отец, вдоль по Питерской! — опомнившись, Попытался облечь заказ в ломаный английский «спик»: — Комрад, э-э… ту би… драйв ту лайтхаус Европа. Йес? Ай хев драйв ин э кеб. Йес? Гоу ту Европа, кеп. Оплата гарантируется, сэр!
Коляска поравнялась с «каскадерами». Она разворачивалась у обочины. Зашоренная лошадка, нагнув голову, бодро цокала подковами, предупреждая, что может и врезать. Вдоль по Питерской. А лучше — по Мейн-стрит.
Мелькнуло ошеломленное, в бисеринках пота, лицо электромеханика, мелькнули улыбки и разинутые рты прочих. Извозчик что-то говорил. Вовка разобрал одно слово «мани» и, без разговоров, сунул ему три фунта, сумму, равную стоимости ковра, что вызвало целую волну разнообразной мимики, а Мишка Яроцкий крикнул, выражая, видимо, общее мнение всех «каскадеров»:
— Куда поехал, буржуй?
— Прожигать жизнь! Так и скажите помпе, что матрос Струков отправился в Монте-Карло прожигать жизнь. Кто нам запретит красиво жить, верно?
Больше Вовка не оборачивался.
Вовка благодушествовал. Коляска, преодолевая небольшой подъем, медленно катила по Мейн-стрит, пристроившись за такой же изящной, цветастой, лаковой, украшенной медяшками и узорами. Прозрачная занавеска не скрывала пассажиров. Головы в бескозырках, за плечами — матросские воротники. Почти такие же, как и у Вовки. Белые полоски пошире, а так — все то же. И тоже парятся, империалисты, в суконной робе.