Микитка шалавый

— Передай, чужие — крикнул он. — Двигай дальше!

Обожгли руку чужие брюки, бросил их Микитка и сам в толпу, дальше от них, на край Сухаревки.

— Шалавый, где они? — появился перед Микиткой Колесо.

— Бросил.

— Бросил? У, пес, бросил. Честный, бросать тебе их дали? На переначку шли, не можешь ты бросить, передать должен. Шалавый! — Колесо двинул Микитку по лицу. — Сдеру твои, да куда они годятся, барахло. Пойми ты, что переначка, не моги бросать. Косарь тебе прибавит. Тихоня!

Микитка глотал слезы и жаловался кому–то:

— Воруй — одни бьют, не воруй — другие, и своего нет, и ничьего нет, чужое руки жжет! Одна дорога в починок, подпаском быть: шалавый, последний человек, лебеда.

Понимал Микитка, что плохо шалавому в Москве, ему здесь нечего делать, лебеда он.

X

Микитка стоял за окном, а девушка стучала машинкой, улыбалась и кивала:

— Посиди немного, кончу и тебе будем.

Он терпеливо ждал, как разматывалась белая бумажная лента.

— Давай твое, у тебя нет письма? — спросила девушка.

— Нету.

Она взяла бумажку и устроилась на подоконник. Микитка стоял рядом и говорил:

— Пиши. В починок Кугунур — Большое Поле подпаску дедушке Андрюше. От Микитки Шалавого письмо будет.

«Помнишь, дедушка, Микитку? Я тебя помню, и починки не забыл, а теперь вовсе вертаться задумал. Как меня председатель Миша оставил, бросил, вышло, я много спроизошел. Ару, американскую кашу, ел, добавки они не давали, на машине катил. Захватила она всех и бежать — бежать. Как лешак какой орет и дымом хлобыстает, ажно теплена из зеленой пихты.

«В Москве много чего есть, а только чужое все, прибрано к рукам и ночевать там, где хошь нельзя и за шиворот из булочных выводят.

«Чижолый, дедушка, чужой–то хлеб, камня чижалей. Ничье я искал, чтобы значит можно брать, и не били, и за шиворот водить нельзя, и кулак под нос нельзя. Не нашлось, всего помидоры, да огрызки яблочные ничьи, когда они на улице валяются. Брюхо с них подводит. Так что я, дедушка, хочу свой хлеб знать. И шиворот больно, особливо, если с ним вместе волосы прихватят. Болючие волосы на затылке, самые болючие!

«В Москве работы чижолые; каменные да гвоздяные, а то хитрые — с машинкой по чужой грамоте… В починке работа для меня самая подходящая, и прошу тебя, дедушка, подпаском меня взять. Скорняков исправился чай, миновала голодуха, и ты, дедушка, за главного будешь, я подпаском пойду, ни одной овечки не дам. Теперь я большой и уберегу. Похожу подпаском, а там, может, и надел дадут, свой будет хлеб, своя земля, не чужая. Чужой испробовал, не хочу. А Ваське Трубке от меня скажи, чтоб махалку мою он берег, не раскручивал и не давал никому. И хлестать тоже не надо, у меня три узелка на конце были, приеду я и сосчитаю. Расхлещет, сердиться буду и товарищем считать перестану.

«Дедушка, дедушка, рожок цел ли, не испортился ли? Здесь много–много коров пригнали, показывали горожанам, забыли они, какая из себя корова есть. Я глядел через тын. Одна, что твоя Белянка председателева. И лошадей тоже и свиней показывали.

«Поклон от меня, дедушка, тебе, до земли до самой, а еще почтенье совету передай и обществу просьбу мою великую: подпаском хочу быть, я уж изо всех сил стараться буду. И надел потом получить. Письмо это по машинке, по проволоке, электричеством полетит, барышня добрая оказалась, согласилась. Спасибо ей большое».

— Все? — спросила девушка.

— Постой, прибавь. «Не сержусь я на тебя, дедушка, и никогда сердца не держал, что рожок ты у меня взял. В Москве меня Микиткой Шалавым зовут, и ребята здесь нехорошие, воруют. Ответ мне пиши, Васька Трубка грамотей, напишет, а бумаги у председателя выпроси, книжка у него старая есть, не пожалеет, чай. И присылай мне ответ на Москву Микитке Шалавому, что на Рязанском вокзале ночует. Все знают. Еще кланяюсь тебе, дедушка, совету и обществу, подпаском хочу больно ходить и хлеб чтобы свой. Вольнее камня чужой–ат! Микитка Шалавый подпасок в починке Кугунур — Большое Поле был».

— Теперь полетит по проволокам, а в починок проволоки не заходят, там как? — спросил Микитка.

— Привезут из города. Передаем.

Смотрел, не отрывая глаз, Микитка, как барышня письмо передавала.

— Летит? — беспокоился он.

— Летит. В городе уж читают.

— А там всего двадцать верст до починков. Скоро все?

— Скоро, скоро. Готово все!

Сияющим, счастливым стоял Микитка.

— А это куда? — показал он на бумажку, на которой было написано его письмо.

— Я у себя оставлю, — свернула барышня письмо.

— Там к дедушке такие же слова улетели?

— Самые такие.

— Ну, прощай, спасибо!

— Заходи ко мне, от дедушки, может, письмо скоро прилетит.

Барышня–телеграфистка приписала к письму свой адрес и просила Кугунурский совет ответить Микитке, взять его подпаском, потом запечатала в конверт и передала на почту заказным.

— Важное! — сказала она.

— Прилетело? От дедушки? — спрашивал заходя Микитка.

— Нет еще, жди немного, прилетит, — успокаивала его телеграфистка, а сама думала: «По проволоке–то оно не прилетит, а почтой, может, и придет. Ждать будем».