Дадай

— Все… Умер, хоронить будут!

Дадай сложил газету и сунул за пазуху.

— Поесть бы, со вчерашнего дня голоден, — заскулил Чугунок.

— Ладно, Чугунок, я достану. Вы идите на ночевку в Армянский, а я пойду промышлять…

Агап свернул в Неглинный проезд.

Неглинным и Софийкой Агап вышел на Лубянку. На пути не было удачного случая достать еды. У Лубянской стены стояли торговки с корзинками и выкрикивали:

— Булки горячие, бутерброды!

Гражданин платил торговке. Ветер вырывал деньги, и оба были озабочены, как удержать, не потерять их.

— Почем? — спросил Агап.

— Двести, — ответила торговка.

— Дорого…

Агап длинными руками, широкими и крючковатыми, взял булки и шмыгнул за толпу, через дорогу.

— Ограбил! Лови! — закричала торговка.

— Не ограбил, всего только четыре взял и то для Чугунка, со вчерашнего дня он не ел, — проворчал Агап.

А ветер вырывал деньги из рук торговки и гражданина, и за Агапкой никто не погнался. Потерпевшая торговка ругалась.

— Какой–то чорт, горбун, подошел. Я думала купить, а он убежал… Я б ему… убыток будет.

— Накинь двадцатку — советовали торговки.

— Кто–то купит, когда у вас двести?

— И мы накинем…

Вечером 9 января, в день смерти Ленина, у Лубянской стены торговали булками по 220 рублей за штуку.

Уж несколько ночей ребята ночевали в доме № 7 по Армянскому переулку. Лестницы дома отапливались, и ребята спали на площадках у труб парового отопления. Сегодня они пошли туда же.

Агап нашел своих товарищей на площадке.

Дадай спросил:

— Принес?

— Четыре булки. Чугунок спит?

— Уснул, во сне все говорит о хлебе, прозяб мальчишка, кашляет, в трубы пар пустили — заснул.

Маленький Чугунок обнял теплую трубу, прижался к ней и спал.

— Будить его?

— Проснется сам, спрячь две булки ему, по одной съедим…

— Украл, Агап? — спросил Еремка.

— Где же больше, — огрызнулся Агапка, — даром не дают.

— Прикончить это надо, довольно… пойду на фабрику, аль в школу, как Ленин сказал…

Все трое обняли трубы и лежали. Дом затихал…

— Ты, Агап, как думаешь? — начал Дадай.

— Насчет чего?

— Насчет себя, жизни своей.

— В школе смеялись надо мной, за горб все не любили. На фабрику я не гожусь, силы мало, и спина болит. Изредка ишшо можно, а каждый день — нет…

— Чугунка надо убрать с улицы, пропадет здесь парень. Велик ли мальчонка, а второй год один, без матери живет. Воровать научился, бить будут, жалко… тебя, Агап, били?

— Один раз… яблоко взял из коробки, поймали.

— Больно?

— По спине больно, болючий у меня горб… от рождения он у меня, говорят. Мамка, когда со мной ходила, работала не под силу. Нужда все, пятым я у мамки был.

— У меня отец в войну гражданскую потерялся, а мамка в Казани прислугой.

— Отца я не помню, не видал… Тише, Чугунок проснется, разбудим.

И зашептались тише, как быть. Дадай все говорил, что надо покончить с воровством, взяться за честное дело, чтобы стать человеком, как все, а не быть приблудным щенком.

— А мне, знать, на улице придется попрошайкой, али вором, — вздыхал Агап и ворочался, не знал как лечь, чтобы не беспокоить свой болючий горб.

Мертвый Ленин лежал в Доме Союзов. Вся Москва шла посмотреть в последний раз на дорогого человека. Театральная площадь. Охотами ряд, Большая Дмитровка, площадь Революции были заполнены народом. По всем улицам текли процессии к телу вождя.

Красно–траурные знамена большими крыльями бились над процессиями. Огни костров, разложенных на улицах и площадях, колыхались красными полотнищами. Стоял небывалый за всю зиму мороз. Дадай, Агап и Чугунок стояли на улице в очереди. Мороз пробирал их в плохой одежонке, и ребята по очереди бегали к кострам греться. Чугунок попал в холодный ветер и отморозил нос.

— Аи, нос щиплет… Аганка! — закричал он.

— Побелел твой нос, сейчас мы его приведем в порядок. Ну–ко, Дадай, оттирай снегом.

Вдвоем натирали снегом отмороженные места у Чугунка.

— Кожу сдерете, тише вы…

— Молчи, если с носом хочешь быть.

Отошли мерзлые места, раскраснелся Чугунок…

— Теперь айда греться, а то опять замерзнешь. Ушли к костру, а Дадая оставили держать очередь.

Медленно подвигались, читали знамена: «Умер Ильич, но дело его никогда не умрет».

Милиционер пропустил в Дом Союзов.

— Беспризорные? — спросил он.

— Да…

— Я видал Ленина, — сказал Дадай.

— Вон ты какой!

В большом зале среди пальм, в ослепительно ярком электрическом свете, лежал мертвый Ленин. Духовой оркестр играл «Похоронный марш». В полном молчании проходили мимо гроба. Женщины впереди плакали. Чугунок не мог оторвать глаз.

— Ленин! Это Ленин!.. — он видел его в первый раз.

— Похоронят его, закопают, — прошептал Дадай. — Жалко. Мамку не так жалко было.

Но Агап не понял Еремкиных слов, ему, Агапу, свою мамку, которая родила его уродом, все–таки жалко больше всех.

Вышли, а в ушах все еще звучал «Похоронный марш».

Ты умер, Ильич. Над могилой твсей

склоняем мы наши знамена…

Чугунок прислушивался, запоминал слова, пел на тот мотив, который играли у гроба Ленина.

В день похорон Агап ушел искать работу, все эти дни он жил полуголодом и сегодня не выдержал.

— Пойду петь, — сказал Чугунок и тоже ушел.

— А на похороны не пойдете? — спросил Дадай.

— Голодно, Дадай, замерзну я…

Дадай один пробирался на Красную площадь. Приставал он к организациям, за одной из них прошел мимо гроба и во время этого пути решил твердо бросить уличную жизнь и выбиться…

— Выбьюсь, чужой я, щенок. Скоро пойду под флагом, своим стану, не вытолкают из рядов… Теперь мешаюсь только.

Холодно было и голодно; от голода, еще сильней морозило. Дадай вернулся в Армянский и заснул там, обнявшись с трубой.

У него от голода кружилась голова, он просыпался и стонал.

Агапка говорил Дадаю:

— Чего голодаешь? Умрешь. Иди и укради на хлеб; на хлеб можно.

— Нет, не пойду, слово дал не воровать… — И Дадай, больной от голода, метался во сне и кричал…

Вернулся Чугунок.

— Ешь, бери, Дадай, — предлагал он булки.

— Где взял, не украл?

— За песни. Милиционер говорит мне, — нельзя петь, траур, Ленин умер, а я ему новую песню про Ленина и спел… Можно, — весь вечер ее и пел. Ешь, Дадай, не ворованы…

На следующее утро Дадай пришел в милицию, где ему случалось ночевать в дни полного отсутствия пристанища. Дежурный милиционер не мог договориться с ним и направил к начальнику.

— Не могу поладить, чудное парень говорит.

— Что тебе надо? — спросил начальник.

— Не хочу я больше воровать, воровством жить. Cлово дал вчера Ленину; в фабрику меня определите, что бы и учение там было. Хочу под красным флагом ходить как свой, а не чужой. Ленин на меня прямо показал и говорит: «Все учены будут, всем места хватит».

— Когда это Ленин говорил и на тебя показывал?

Дадай вспомнил 17‑й год.

— Ленин сказал, хватит, — я слово дал и не буду. На фабрику, отец фабричный и мамка тоже. А я щенок блудной

Начальник милиции позвонил по телефону и кого–то убеждал.

— Обязательно, необходимо устроить, такой случай…Тесно? Он в претензии не будет…

— Чугунок, парнишка меньше меня, на улицах поет, его взять тоже надо, а то собьется. Агап, вот не знаю как, смеяться бы не стали, горбун он, а то и его, — говорил начальнику Дадай: — А Чугунка беспременно, поколь не свихнулся, он тоже у Ленина был и нос отморозил.