Страница 2 из 9
IV
14 сентября
Я начинаю знакомиться с завсегдатаями казино, моими сотоварищами, ибо я тоже сделался его завсегдатаем, хоть и не столь усердным и, разумеется, не принимающим участия в игре. Забавляюсь тем, что, прохаживаясь среди игроков по зале, стараюсь вообразить себе, о чем они думают, — естественно, когда молчат, ибо, когда из их уст вырываются возгласы, я не в силах уяснить, какое касательство имеют они к их мыслям. Вот почему в моем любопытствовании я предпочитаю партии в тресильо партиям в мус: игроки в мус очень много говорят. А весь этот гам: «прикупаю!», «мажу пять!», «мажу десять!», «взяла!» — может ненадолго развлечь, но в конце концов утомляет. «Взяла!» забавляет меня более всего, особенно когда один из игроков бросает его другому с видом боевого петуха.
Гораздо привлекательней, на мой взгляд, шахматы, — ты ведь знаешь, что в дни юности я отдал дань этому отшельническому пороку, которому предаются в обществе, состоящем из двух человек. Если только это можно назвать обществом. Но здесь, в казино, шахматные партии лишены атмосферы тихой сосредоточенности и одиночества вдвоем, ибо игроков сразу же окружает толпа любопытствующих, они вслух обсуждают ходы, а иные в азарте даже хватаются за фигуры, чтобы самим сделать ход. Особенный интерес вызывают партии между горным инженером и судьей в отставке, они и вправду весьма курьезны. Вчера судья, очевидно страдающий циститом, весь извертелся, и было ясно, что ему невтерпеж, но в ответ на предложение прервать игру и навестить уборную он заявил, что ни за что не пойдет туда один: пусть инженер сопровождает его, иначе за время его отлучки он может поменять позиции фигур в свою пользу: и партнеры отправились в уборную вдвоем: пока судья облегчал свой мочевой пузырь, инженер его дожидался. А зрители, воспользовавшись их отсутствием, переставили на доске все фигуры.
Однако здесь есть некий странный сеньор, давно приковавший к себе мое внимание. Я слышу — впрочем, нечасто, ибо к нему редко кто из присутствующих обращается, — как его называют — возможно, так его и зовут — дон Сандальо, и похоже, что шахматы — главная страсть его жизни. Все остальное в его существовании для меня тайна, но я не пытаюсь ее разгадать. Мне интересней самому сочинить его историю. В казино его влекут только шахматы, он играет, не произнося ни единого слова, с одержимостью помешанного. Видно, что, кроме шахмат, для него никого и ничего не существует. Посетители казино относятся к нему то ли с вежливым почтением, то ли с вежливым равнодушием, впрочем, как я мог заметить, не лишенным оттенка сострадания. Думаю, что его считают маньяком. Однако всегда находится кто-нибудь, кто, скорее всего из жалости, предлагает ему партию в шахматы.
Зрителей при этом не бывает. Все знают, что дон Сандальо не выносит чужого любопытства, и не мешают ему. Я сам не рискую приблизиться к его столику, а ведь этот человек неотступно занимает меня, Он так обособлен в этой толпе, так погружен в себя! Вернее сказать — в игру, она для него — священнодействие, своего рода религиозный обряд, «Чем же он занят, когда не играет? — вопрошал я себя. — И чем зарабатывает на жизнь? Есть ли у него семья? Любит ли он кого-нибудь? Хранит ли в душе боль, разочарование или память о какой-то пережитой им трагедии?
Когда он покидает казино и направляется домой, я следую за ним: мне хочется посмотреть, не сделает ли он по привычке ход конем, пересекая выложенную квадратами и похожую на шахматную доску Центральную площадь? Но потом, устыдясь, я отказываюсь от своего намерения.
V
17 сентября
Я перестал бывать в казино, но меня неотступно влечет туда: образ дона Сандальо преследует меня повсюду. Он притягивает меня, как тот дуб, лесной богатырь; он тоже очеловеченное дерево, зеленеющее и безмолвное. Он играет в шахматы, как деревья покрываются листвой.
Два дня я провел, слоняясь возле казино, едва сдерживая желание заглянуть туда; доходил до дверей, а затем, повернув, спасался бегством.
Вчера я отправился в лес; выйдя на дорогу, по которой шли гуляющие, — шоссе было заасфальтировано для них руками невольников, наемных рабочих, а лесные тропинки протоптаны ногами свободных (ужель и вправду свободных?) людей — я поспешил вновь углубиться в заросли, к чему меня вынудили рекламные плакаты, изуродовавшие девственную зелень. Деревья, растущие по обочине шоссе, и те были превращены в рекламные тумбы! Полагаю, что птицы должны бояться деревьев-реклам куда больше, чем пугал, которые крестьяне ставят на засеянном поле. Подумать только: стоит облачить какую-то палку в людские обноски, дабы грациозные создания, вольные птички божий, оставили в покое поле, где они, ничего не посеяв, сбирают урожай.
Я углубился в лес и увидел развалины старой усадьбы. От нее не осталось ничего, кроме нескольких стен, увитых плющом, как и мой старый дуб. Одна из полуразрушенных стен скрывала за собой то, что прежде было жилым помещением, и там сохранились остатки очага, камина, у которого собиралась по вечерам семья: пламя когда-то горевших в нем дров покрыло его слоем сажи, и на ней особенно ярко блестели листья расползающегося плюща. Над ним порхали какие-то птицы. Похоже было, что в плюще, затянувшем собой разрушенный камин, пряталось их гнездо.
Не знаю, отчего мне вдруг вспомнился дон Сандальо, закоренелый горожанин и завсегдатай казино. И я подумал о том, что, сколь бы ни было сильно во мне желание бежать от людей, от их глупости, от их тупого прогресса, я сам продолжаю принадлежать к их роду, причем в гораздо большей степени, чем мне это представляется, и не в состоянии обходиться без них. А что, если сама их глупость втайне привлекает меня? Что, если она необходима мне для возбуждения души?
Я понял, что жажду общества дона Сандальо, что без дона Сандальо мне жизнь не в жизнь.
VI
20 сентября
И вот, наконец, вчера! Я не мог больше выдержать. Дон Сандальо появился в казино в свое обычное время, минута в минуту, как всегда, очень рано, выпил, торопясь, чашку кофе и чуть не бегом поспешил к шахматному столику, где, проверив, все ли фигуры в наличии, расставил их на доске и принялся ждать партнера. Но тот не показывался. Дон Сандальо с тоскливым выражением лица сидел, уставившись в одну точку. Мне было жаль его, мне так было его жаль, что, уступив этому чувству, я приблизился к его столику.
— Как видно, ваш партнер сегодня не придет? — обратился я к нему.
— Должно быть, не придет, — ответил дон Сандальо.
— Если вы желаете, мы можем сыграть с вами партию, пока вы дожидаетесь вашего партнера. Я не бог весть какой игрок, но много наблюдал, как играют, и надеюсь, что не наскучу вам своей неопытностью...
—- Благодарю вас, — согласился он.
Я думал, что он откажет мне и станет ждать своего постоянного партнера, но он согласился. Он принял мое предложение, даже не осведомившись, как положено, с кем он собирается играть. Словно я был призраком, не существующим в действительности... Я для него не существовал! Но он существовал для меня... Впрочем, тоже не без участия моего воображения. Дон Сандальо едва удостоил меня взглядом, глаза его не отрывались от доски. Похоже, что шахматные фигуры — пешки, слоны, кони, ладьи, ферзи и короли — представляются ему более одушевленными, нежели передвигающие их люди. И, пожалуй, он прав.
Играет дон Сандальо довольно хорошо, с уверенностью, не слишком долго размышляя, не комментируя чужих ходов и не беря обратно своих. Лишь один возглас: «Шах!» — размыкает его уста. Он играет — я тебе писал уже об этом, — словно отправляет религиозный обряд. Нет, скорее он играет как музыкант, сочиняющий безмолвную мессу. Его игра музыкальна. Он касается фигур, словно струн арфы. И мне даже почудилось, что его конь — не заржал, о нет, никогда! — но как бы задышал мелодично, когда двинулся в атаку на короля. Подобно крылатому коню Пегасу. Или, лучше, Клавиленьо — он ведь тоже из дерева. А с какой грацией опускается конь дона Сандальо на доску! Он не скачет, он летит, А жест, которым мой партнер прикасается к ферзю? Этот жест — чистая музыка!