Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 44 из 57



Обвинять… чорт побери… обвинять. Хорошо, он будет обвинять; он ведь должен обвинять. Он садится за стол. Так… он не будет касаться фактов, доказывающих убийство — это дело прокурора… Он общественный обвинитель — его обязанность вскрыть бытовую и общественную подоплеку убийства. Комсомолец… ведь комсомолец убил… а-а, стерва комсомолец… Но ведь это же чуждый комсомолу элемент… случайный… Именно на это упирать.

На пороге Юлочка… Он бросил ручку в угол.

— Юлка.

Она подошла к столу, взяла книжку, минуту постоял, будто задумавшись, и ушла.

— Юлка!..

Джега вскочил и подбежал к окну. За стеклами — черная темь. Окунуться с головой в эту темь. Бежать! Куда? Чорт его знает куда! Безразлично! Только бы не оставаться здесь, в этой комнате. Удрать… сейчас же, немедля… Нельзя?.. Почему нельзя? Кто может его остановить? Он стоял у окна, пока не почувствовал, как холодеют ноги от острой, тонкой струйки, пробирающейся снизу в узенькую щель рамы. В голове тоже тонкая острая струйка. Повернулся к окну спиной. Огляделся вокруг. Твердо подошел к столу. Взял лист бумаги, пошарил ручку на столе, не нашел и написал карандашом несколько слов. Потом быстро вложил записку в конверт и надписал: «Райком, т. Семенову». Поднес было ко рту заклеить, но раздумал и оставил незаклеенным. Тяжело вдавливая шаги в пол, прошел он к двери, раскрыл ее и вышел в столовую. Юлочка приподняла равнодушно головку. Джега бросил на стол конверт.

— На…

И выбежал вон.

Юлочка огладила ручкой бледное личико, потянулась боязливо к конверту. Не заклеен. Забилось сердце.

Схватила конверт: «Райком, т. Семенову». Потускнела. Какое ей дело до товарища Семенова? Вдруг осенили догадка. Вздрогнула. Быстро вырвала записку из конверта и жадно впилась в знакомые заостренные буквы. Чем больше глядела Юлочка на эти буквы, тем сильней розовели ее щеки.

— Хороший мой… — прошептала она, чувствуя влагу на ресницах.

Дрожащими руками Юлочка вложила записку обратно в конверт, выбежала в переднюю и, накинув шубку, вылетела на морозную улицу. Через десять минут она разыскала в райкоме товарища Семенова. Он сидел один в пустой громадной комнате за старым столом с облупленной настольной лампой. Юлочка боязливо подошла к столу. Он взял из ее рук конверт, пробежал записку, еще раз промчался одним махом от начала до конца.

«Расклеился… Болен… Завтра выступить в суде не могу.

Джега».

«Что будет?» — думала трепетавшая Юлочка, следя за Семеновым.

Ничего не было.

Семенов положил записку поверх бумаг, лежавших на столе, и сказал спокойно:

— Хорошо.

Юлочка повернулась и пошла. Если бы она не знала, что сзади стоит незнакомый человек, она побежала бы. Чувство необычайной легкости охватило ее всю с ног до головы. Походка сделалась удивительно легкой, грудь дышала свободно, и воздух казался опьяняющим. Она спешила как могла, чтобы прийти домой раньше, чем вернется Джега, и приготовиться к его встрече. Через две минуты после Юлочки из райкома вышел Семенов. Он шел своей обычной неповоротливой походкой, но на лбу его сегодня легла лишняя против обычного морщинка. Он пересек пустынную площадь и, завернув за угол, вошел в ворота одноэтажного домика.

— Здесь живет товарищ Чубаров?

— Здесь, здесь. Проходите. Вот тут первая дверь налево.

В петькиной комнате плавал необычайной густоты табачный дым. Хозяин сидел за столом взъерошенный, окруженный неисчислимым количеством окурков, и писал. Рука его, вооруженная карандашом, безостановочно бегала по белому листу бумаги. Он едва взглянул на вошедшего, бросил — «сейчас» и продолжал писать. Только тогда, когда лист был исписан до отказу, Петька шумно откинулся и потянулся так, что крупный костяк его захрустел на всю комнату.

— Каким ветром и за какой нуждой? — спросил он Семенова, закуривая новую папиросу. Семенов дал ему прикурить, притушил аккуратно свою папиросу и негромко сказал:

— Джега отказался от обвинения. Тебе придется взять это на себя.

Петька положил широкую ладонь на грудку исписанной бумаги.

— Готово.

— Что готово?

— Общественное обвинение готово.

Брови Семенова поднялись кверху.



— Скажи, пожалуйста, какая предусмотрительность!

Петька конфузливо почесал затылок.

— Признаться тебе, у меня и речь прокурора написана.

— Речь прокурора?

— Да, и защитника.

Семенов удивлялся все больше, а Петька объяснял, несколько смущаясь, но не без гордости.

— Я, понимаешь ли, интересовался этим делом принципиально. С самого начала я видел в нем куда большее, чем простое убийство. Я развернул самостоятельный розыск, и теперь я знаю это дело так, как не знает его ни следователь, ни прокурор, ни сами обвиняемые (я говорю обвиняемые, а не обвиняемый, я имею на то основание). Чтобы привести все это в порядок, я выписал все, что ты тут видишь на столе, — все эти речи и все такое.

— У тебя, может быть, и приговор тоже написан? — улыбнулся Семенов.

— Нет, нет, — ответил без запивки Петька. — Приговор будет готов только через час.

Семенов положил свою небольшую сухую руку на Петькину лапу.

— Значит, завтра ты выступишь в суде?

Петька не ответил. Он глянул навстречу немигающему пристальному взору Семенова и вдруг выпалил:

— Ты, Семенов, здорово запарываешь по отношению к Джеге. Ты его не понимаешь ни на полпальца.

Семенов встал. Он застегнул верхнюю пуговицу пальто и, взяв портфель, тряхнул им перед петькиным носом.

— Хоть ты и знаешь все дело на-ять, но я думаю тебя ждут завтра некоторые неожиданности. После суда мы с тобой поговорим. Пока прощевай! Советую тебе отоспаться как следует.

На другой день здание городского театра, где происходил показательный суд, не могло вместить всех желающих, и большая толпа стояла на улице. В самом театральном зале не то что яблоку — зерну яблочному упасть было негде. Ни один гастролер не собирал столько публики, сколько собрал Гришка Светлов. И то сказать — гастролеры убивали картонными кинжалами или стреляли из незаряженных револьверов без курка и барабана, а Григорий Светлов, молодой и красивый, настоящим, доподлинным ножом зарезал женщину, девушку, не актрису, а тоже настоящую женщину, да еще комсомолку. Обстоятельство, достойное того, чтобы попреть денек-другой в душном зале, попариться в жаркой баньке спин и боков. И парились, и прели, и глядели жадно на сцену, на Григория. Он сидел чисто выбритый, с гладким пробором, строгий и бледный. Собой владел как хороший актер. На окружающих глядел холодно, а временами с тонкой усмешкой.

С первой же минуты суда Григорий совершенно неожиданно повел свою прямую, острую и злобную линию. С первой же минуты он встал перед толпой, наполнявшей зал, и перед судом, сидевшим на сцене, — злобный и твердый, независимый и ненавидящий.

На первые же вопросы председателя он отвечал громко:

— Не ломайте комедии. Кому нужны ваши вопросы. Каждый из вас не раз встречали меня и знает имя мое и фамилию и всю родословную.

— Вы не хотите отвечать суду?

— Нахожу глупым отвечать на заведомо ненужные вопросы.

— Предупреждаю вас, обвиняемый, что вы своим поведением действуете себе во вред. Суд здесь не для того, чтобы препираться с вами, а для того, чтобы выявить правду о вопиющем убийстве и насилии, противных всякому нормальному человеку.

— Благодарю вас, я не нуждаюсь в поучениях, так же, как правда не нуждается в ваших нелепых вопросах.

Григорий сел, зло покусывая бледные губы.

Столь неожиданно и бурно начавшееся судебное разбирательство в один миг накалило переполненный зал. Все, что было дальше, жару не сбавляло, а иной раз надбавляло. Судебное следствие билось, как в горячке, и бросало его с одной стороны в другую, как в тряском тарантасе на каменистой размытой дороге.

Гришка отказался сообщить что бы то ни было по своему делу.

Говорили свидетели, и допрашивал их один прокурор. Защитника не было: подсудимый от защитника категорически отказался.