Страница 10 из 78
О подлинных планах, разрабатываемых вермахтом и абвером, одобренных фюрером, Шмитц мог только догадываться по характеру получаемых заданий Одно было несомненно: вермахт готовится к крупным событиям на Востоке.
Геллер вызвал отобранных агентов, Шмитц условился с ними о встрече и в тот же день выехал в Польшу, увозя с собой неприятное ощущение отчужденности в отношениях с недавними друзьями.
Мысли Карла Шмитца о разрушении дружественных связей на его родине может дополнить история одного из питомцев шпионской школы. Нацизм разрушал не только дружественные, но и семейные связи.
Так случилось в семье железнодорожника Петера Брауница. Крикливые колонны в коричневых рубашках, шагавшие по улицам Берлина, заманчивая романтика военизированных походов вскружили голову сыну Петера Гансу. Молодежь легко поддавалась гипнозу громких слов о будущем величии арийской расы и прежде всего немцев. Никакие здравомыслящие доводы не могли противостоять обольстительным речам фюрера и его подручных из ведомства Геббельса.
— Нам, рабочим, не по пути с ними, сынок, — осторожно говорил Гансу отец. Сам коммунист, он кровно связал свою жизнь с революционным рабочим классом, лично знаком был с Карлом Либкнехтом и свято хранил воспоминания о нем. — Не топчи в грязь нашу рабочую честь!
Старшая сестра Ганса Луиза открыто и зло издевалась над увлечениями брата муштровкой и фашистскими лозунгами:
— Не понимаю, как ты можешь дружить с этими бездельниками, кретинами!
— Вы сами кретины! — яростно отбивался Ганс. — Что вы сделали для будущего могущества великой Германии? Такие, как вы, недостойны называться истинными немцами!
— А что вы делаете? Горланите да с факелами по улицам носитесь, как ненормальные… — наступала сестра.
— Мы делаем то, что делаем, и история оправдает нас! — повторял юноша подслушанные на митинге чужие слова.
— И что ты пристаешь к мальчику? — вмешивалась в разговор мать. — Придет время — сам разберется, что к чему. А горя еще успеет хлебнуть…
Но «мальчик» так и не разобрался. Его засасывало постепенно, как засасывает увлекшегося охотника предательская трясина, пока не очутился в школе Геллера. Когда неожиданно арестовали отца и сестру, он очень напугался, знал, что с родственниками арестованных не церемонятся, и так удачно, как ему казалось, начавшаяся карьера может оборваться в самом начале. Не родственные чувства к отцу и сестре, а именно это беспокоило Ганса. Его вызвали в гестапо, долго расспрашивали об арестованных, и он «честно» рассказал о своих семейных стычках с ними, не усматривая в этом ничего предосудительного — ведь все это делал из преданности к фюреру. Правда, при этом оговорился, что в поведении отца и сестры не замечал никаких преступных действий. Каковы бы ни были отношения между ними, ему не хотелось видеть их в тюрьме, чтобы и на него не падала тень подозрений.
В гестапо на этот счет были свои соображения, известные только тайной полиции да абверу. Однако Ганса не арестовали, не исключили его и из школы. Видимо, повлияло его «чистосердечное» признание. И кто знает, может, это признание стало единственным аргументом против отца и сестры…
Как бы там ни было, они остались в Старом Моабите, а его отпустили в школу, предупредив:
— Мы знаем о вашей преданности фюреру, Брауниц, верим вам. Если будете честно работать, ничего плохого с вашими родными не случится. И не забывайте: Германия превыше всего!
Он не забывал и усердно готовился. Получив приказание отправиться в распоряжение Карла Шмитца, отпросился на несколько дней домой. Надо же узнать, что с отцом и сестрой, и успокоить мать. Видно, не до конца выветрились из его сердца родственные чувства.
Мать встретила сына со слезами горя и радости. Ее сердцу одинаково близки и те, которые сидят неизвестно за что, и этот.
— Успокойся, мама, все будет хорошо. Я уже закончил школу, устраиваюсь на работу, а там и отец с Луизой вернутся домой…
— Дай-то бог… И ты берегись, сынок, не попадайся им в руки. Наше дело — работать, кусок хлеба нужен человеку… Вот и пригостить тебя нечем…
— Все поправится, мама, это просто недоразумение… — как мог, утешал мать, а она, исстрадавшаяся, все смотрела на сына и не могла насмотреться.
Мать искренне верила, что он будет работать на железной дороге, как его отец, и очень радовалась этому. А когда Ганс выложил перед нею небольшую пачку марок, даже возгордилась — кормилец!
На второй день Ганс пошел в Старый Моабит на свидание с родными. Ожидать пришлось долго. Он знал, кем гестапо набивает эту тюрьму. Сюда заключены коммунисты, антифашисты, разные недоброжелатели фюрера. И вдруг острая мысль сверкнула в голове:
«Неужели и отец?.. А сестра?»
До сих пор подобные вопросы не возникали в его сознании. Чтобы Петер Брауниц, тихий, спокойный дядюшка Петер, как называли его рабочие депо, а тем более Луиза имели какое-то отношение к коммунистам, к этим открытым врагам великого фюрера?
И вот они стоят перед ним, отделенные железной решеткой. И как спросить их об этом в присутствии надзирателя?
— Здравствуй, отец! Здравствуй. Луиза! О матери не беспокойтесь, она здорова, держится бодро… Мы надеемся, что это недоразумение скоро выяснится…
— О каком недоразумении ты говоришь, сынок? — иронически спросил отец.
— Да все это… — Его взгляд мечется между отцом и сестрой, пытаясь угадать правду, но ничего не может прочесть на их измученных лицах, ничего не выражают глубоко запавшие глаза, кроме страдания.
— А как ты? Все с ними? — строго спросил отец, и сын понял, кого он подразумевает под «ними».
— Я закончил школу… Устраиваюсь на работу…
— На какую работу? — допрашивает отец, не отрывая взгляда от лица сына.
— Где удастся… — неопределенно отвечает сын, пряча глаза.
Заключенных увели. Растерянный Ганс не спеша возвращается домой. По тому, как вели себя отец и сестра, он понял их вину. Что же делать?
Не в состоянии решить этот вопрос, он через два дня отбыл к месту «работы».
Адаму Стручковскому и Василию Буцу — в правобережных Лугинах его знали как племянника пана Кравецкого — было проще: семейные неурядицы не омрачали их сознания.
Один после свидания со Шмитцем уехал в Тернополь, а другой к дядюшке в Лугины.
Отец Адама служил кассиром на вокзале. Единственный сын его с юношеских лег отбился от рук, часто пропадал бог знает где по году и больше, а когда появлялся дома, то лишь для того, чтобы вытянуть из скудных родительских карманов как можно больше злотых. Он никогда не интересовался, как добываются эти злотые, а тратить их научился с необыкновенной легкостью. На этот раз сын появился прилично одетым и даже с собственными деньгами в карманах. Старый Стручковский очень обрадовался, что его непутевый Адась прибился наконец к берегу трудовой жизни и даже, говорит, закончил какую-то школу в самом Берлине, стал специалистом. Исконная национальная неприязнь к «швабам» поблекла, в его отношении к ним появилась некоторая доля уважения.
— Что ни говори, а немцы — люди деловые. Вы слышите? Даже из моего Адася человека сделали! — хвастался старик перед сослуживцами. — Специалистом стал сынок!
Жизнь в родной семье, где учитывался каждый злотый и долго обсуждался вопрос, как его истратить, не удовлетворяла «специалиста». Погостив два дня дома, он заявил родителям, что едет к месту службы, и отправился в поместье Фишера, как условился со Шмитцем.
Дерзкий, нахальный, склонный к авантюризму молодой человек рвался к делу, чтобы скорее воспользоваться своей долей жизненных благ — этим единственным, по его мнению, мерилом человеческих радостей. Такие понятия, как родина, долг, совесть, уже давно не тревожили его сознания, выветрились, не оставив никаких следов ни в сердце, ни в голове.
Шмитц по достоинству оценил моральные качества агента — такой пойдет хоть к дьяволу в подручные, если увидит в этом личную выгоду.