Страница 7 из 26
Мне показалось, что глазные яблоки сдвинулись при моем появлении.
– Господи, – воскликнул я. – Ты еще живой? Держись, дружище...
Я упал на колени и принялся выдирать гвоздь из руки распятого. Человек прохрипел:
– Оставь... Я все равно умру... но... пусть на кресте... как мученик...
– Да, – согласился я, – завидная смерть. Но живым быть лучше...
– Нет, – простонал он, – нет...
– Может быть, – согласился я. – Но не однозначно. Лучше быть живым псом, чем мертвым львом, но пасаран, лучше умереть стоя, чем жить на коленях, нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся... и тэдэ и тэпэ... однако же есть и другая точка зрения...
Кое-как выдрал и второй гвоздь, вскочил, ухватился за толстый штырь, что раздробил правую лодыжку несчастного. Человек хрипел, говорил что-то, возражал, я с великим трудом освободил ногу, затем вторую, уложил мученика на землю. Изможденный, с огромной зияющей дырой на животе, куда, я только сейчас заметил, натолкали камней и пучков травы, он уже был мертвецом, но все еще шевелил обугленным ртом:
– Неразумные дикари... Не мсти им... Не ведают, что творят...
– Лежи тихо, – предупредил я и положил ладони ему на грудь. – Почему они тебя вверх задними ногами?
– Это я их упросил... – донесся затихающий шепот. – Чтобы не уподобиться распятому Христу... То он, а то я...
Слабость нахлынула, руки стали тяжелыми. Если бы я не сидел на земле, ноги не выдержали бы моего тела. Некоторое время я слышал только звон в ушах, а когда перед глазами перестали мелькать темные мухи, человек оставался таким же изможденным и худым, но раны затянулись, как на руках и ногах, так и на животе, вытолкав наружу камни и пучки травы.
Я переждал приступ слабости, заставил себя подняться и сходить к коню. Черный Пес исчез, я ощутил слабое чувство досады, ну да ладно, и то хорошо, что увел его от моих деревень. Спасенный распростерт на том же месте, черная тень зловещего креста делит его пополам, руки все так же бессильно раскинуты в стороны. Я развязал мешок, с трудом превозмог страстное желание впиться зубами в мясо и сыр, выложил трясущимися руками поверх мешка.
– Угощайся, святой отец. Священник, если не ошибаюсь?
Молодой, может быть, даже моложе меня, непонимающе смотрит светлыми, как весенняя вода, глазами. Шевельнул руками, прошептал:
– Ты... ангел?
Я оскорбился.
– Знаешь, кем меня только не обзывали, но ангелом...
Руки мои сами по себе ухватили мясо, я принялся пожирать жадно, как зверь, другой кусок придвинул к спасенному.
– Не... очень, – прошептал спасенный. Он кашлянул, будто проверяя голос, заговорил уже громче, звучным и звонким, в самом деле юношеским голосом: – Но ты... исцелил... а это дано только ангелам... или святым людям...
Я помотал головой:
– И не святой, точно.
– Маг?
– Да нет же, – ответил я с неловкостью, почему-то всегда чувствую себя паршиво, когда приходится признаваться в паладинности, как будто публично заявляю о своей девственности или супружеской верности. – Так уж получилось, что мне дано это свойство. А кто ты?
– Я брат Кадфаэль, монах Барлетского монастыря.
Я промычал с набитым ртом:
– И что ты здесь... делал?
– Нес свет Христовой веры заблудшим душам.
– Ах да, миссионер... Лучше бы кириллицу принес. Был бы свет, если бы крест еще и подпалили! Не рано ли с просвещением?
– Духовная пища важнее любой...
– Ну-ну, – сказал я.
– Если Господь зовет, – прошептал он.
Я не стал уточнять, позвали его или послали, здесь есть интересные нюансы, а он приподнялся, сел, худой, изможденный, упираясь руками позади себя в землю. В кротких глазах – великое изумление, рассмотрел ступни, где только жуткие шрамы на том месте, где их проломили железные штыри. Еще с большим изумлением и страхом опустил взор на живот. Страшный багровый рубец опускается от груди и почти до паха. Рядом на земле смирно застыли, не шевелясь и стыдливо стараясь стать незаметными, покрытые кровью и слизью камни, комья твердой земли с остатками серой высохшей травы.
– Не могу поверить, – проговорил он дрогнувшим голосом.
– Вера двигает горами, – сообщил я, – как говорил Мухаммад. Вообще, Вера – колоссальная баба!.. Ты ешь, брат Кадфаэль, ешь!.. Силы надо подкреплять и перед духовным подвигом.
Сам я ел в три горла, организм спешит восполнить потерю энергии, рассматривал брата Кадфаэля. Худой, как червяк, бледный вьюнош с горящим взором. Хотя уже и не очень-то вьюнош, но бледный и с горящим взором. Да и вьюнош, вьюнош, несмотря на возраст, который не определить. Правда, я сам еще не совсем старец, хотя, как постоянно твержу всем, старые книги читал и потому такой мудрый и правильный, что самому бывает тошно.
Как и положено северянину, у Кадфаэля светлые волосы, такие же светлые глаза. Такие якобы у киллеров, фашистов и вообще людей крутых и жестоких, но брат Кадфаэль... впрочем, если учесть, что по доктрине христианства следует смести с лица земли всех общечеловеков, то он и есть это самое крутое. А что голос мягкий и улыбка застенчивая – так ведь и Гитлер был прекрасным художником, ценителем искусства! А Гейдрих, создатель концентрационных лагерей, великолепно играл на скрипке, был ценителем прекрасного, меценатствовал...
Он прямо взглянул на меня своими честными светлыми глазами убийцы, киллера и фашиста. Взор его был строг и ясен, как доктрина о расовой чистоте.
– Я сделал все, – произнес он проникновенно, – что мог. Они истязали две недели, требуя отречься... но я лишь кротко рассказывал им о вере Христовой, о земном пути Господа нашего, о Царствии Небесном... Они смеялись и жгли мне ноги, протыкали ребра раскаленными прутьями... но я читал молитвы, ни разу не разгневался, понимая, что это испытание ниспослано свыше... Через неделю начали сердиться, уже не зная, каким новым мукам меня подвергнуть... Приехал их главный шаман и обещал, что если отрину Христа, то излечит и даст в жены трех девственниц...
– Ого, – сказал я заинтересованно. – Это за какие заслуги?
– Сказал, что его народ ценит мужество. От таких людей пойдут сильные духом воины...
– И ты не согласился? – спросил я с огромным недоверием.