Борьба Виллу

Последнего слова я не расслышала, так как в тот миг комтур рявкнул на слуг: «Убирайтесь все вон отсюда!» Слуги вышли вместе с Прийду. Тогда комтур сказал тихо и угрожающе: «Ты, безумная женщина, разве ты забыла, что я приказал тебе молчать до самой смерти? Хочешь сама себя погубить?.. Молчи! Твой сын не умрет, но от наказания я не могу его избавить. Тебе же я клятвенно обещаю, что тебя сожгут живьем, если ты еще раз нарушишь мой приказ!»

И комтур вышел, звеня шпорами. Когда на дворе снова стало тихо, я решилась покинуть тайник. С удивлением заметила я, что мать довольно спокойна. Она начала даже по своему обыкновению расхваливать ком-тура и немцев и с гордостью заявила, что, пока она жива, никто не осмелится дотронуться до Прийду. Я спросила, что значили последние, мне совсем непонятные слова комтура. Мать велела мне молчать и сказала, что это тайна, которую она откроет мне и Прийду только на смертном одре.

По правде сказать, я и не хочу узнать эту тайну. Я чувствую, что хорошего в ней ничего нет. У меня сердце болит. До сих пор ничто не нарушало нашего покоя, а теперь насилие и зло вторгаются и в наш дом. Бедный Прийду! А как горели глаза у молодого рыцаря!.. О, мой Виллу, я боюсь, что нашему счастью не бывать.

Кузнец обнял опечаленную девушку, крепко прижал ее к своей груди и уверенно произнес:

Не бойся, Май! Пока ты под защитой моей руки, тебе нечего бояться насилия. А ты не знаешь, кто был… тот дерзкий молодой рыцарь?

Он называл комтура дядей.

Ах он, собачья шкура! — вспылил кузнец. — Это, значит, младший Госвин Герике, племянник комтура, сын владельца мызы Пуйду! Вот негодяй! Отец болен, при смерти, а сын за красивыми девушками волочится. Они в Германии нищенствовали, благодаря дядюшке

получили здесь мызу и земли, а в благодарность за это творят теперь пакости. Ну, попался бы этот молодчик мне в руки! Я бы его…

Но тут Виллу вдруг припомнилась позавчерашняя пощечина, все еще горевшая болью в его душе. Он опустил голову и тихо добавил:

— Может быть, Май, я и не гожусь тебе в защитники. Я позволил другому человеку ударить меня и не отомстил ему.

Ты позволил себя ударить? — воскликнула Май с таким ласковым недоверием, что Виллу сразу стало легче.

Да, я третьего дня немного повздорил с комтуром, и он дал мне оплеуху. Кого-нибудь другого я за такой подарок, наверное, сразу уложил бы на месте, но от него я никак этого не ожидал и в первую минуту опешил. Потом я, правда, пришел в себя, но подумал: «Если я сам вырвал тебя из когтей смерти, то от моей руки ты умереть не должен». Но прощенья ему не будет, расплата последует и, может быть, скоро.

Дорогой Виллу, — умоляюще сказала Май, — негуби себя излишней смелостью! Я знаю, ты не дорожишь своей жизнью, но подумай в своем гневе о том, что есть на свете душа, для которой жизнь — это твоя жизнь, а твоя смерть — и для нее смерть.

Не найдется на земле человека, который не выслушал бы подобную просьбу с удовольствием. И нет ничего удивительного в том, что кузнец от души дал обещание всегда и во всяком деле прежде всего думать о своей Май и скрепил эту клятву совсем излишними объятиями и поцелуями. А Май на несколько минут забыла о всех своих горестях и опасениях и снова, испив

из полной чаши счастья, обрела радость жизни и надежду.

Было уже темно, когда кузнец, Май и слуга, сопровождавший ее, направились к усадьбе Ристи. Неподалеку от усадьбы Виллу расстался со спутниками и свернул в сторону, в глубь леса. Здесь не было никакой тропинки, но кузнец знал лес как свои пять пальцев. Через полчаса он достиг поляны, одиноко белевшей среди темной чащи. Взошла луна и залила землю волшебным бледным светом. Посреди поляны виднелись заснеженные холмы и на них — остатки обвалившихся каменных стен. Среди развалин и между холмами мелькали черные тени. Суеверные люди боялись этого места, так как здесь было больше человеческих костей, чем на каком-нибудь заброшенном кладбище.

Когда кузнец вошел в развалины, черные тени обступили его. Он их всех знал и им всем был знаком. Их изнуренные тела, впалые щеки и ввалившиеся глаза, делали их и вблизи более похожими на тени, чем на живых людей.

Монах здесь? — спросил кузнец.

Монаха никто не видел.

Монах, эй, монах! — позвал кузнец.

— Я здесь! — донесся голос из-под земли.

Крестьяне испугались; даже кузнец тайком перекрестился.

В полуразрушенном сводчатом коридоре вдруг вспыхнул факел, и его красное пламя осветило высокую фигуру монаха. Он подал знак, чтобы люди следовали за ним. Долго шли они по подземному ходу. Местами приходилось становиться на четвереньки и ползти по грудам камней. Наконец сводчатый коридор привел их в высокое, просторное помещение, пол которого был усеян человеческими костями и черепами. Воздух был теплый и затхлый; пылающий факел постепенно насыщал его едким дымом.

Монах вставил факел в расщелину стены; потом заставил всех собравшихся торжественно поклясться никому ни слова не говорить о том, что здесь происходило. Когда все поклялись — одни смело, другие с трепетом, — кузнец подошел к монаху и сказал громким, но все же немного дрожащим голосом: Теперь скажи ясно: кто ты — дух, колдун или такой же, как мы, человек?

Я человек из плоти и крови, — ответил монах улыбаясь.

Поклянись в этом!

Клянусь!

Но как ты можешь исчезать на глазах у людей и погружаться в глубь земли?

Я не могу сотворить ни этого, ни какого-либо другого чуда, но я научился у монахов и чужеземных мудрецов некоторым вещам, которые простым людям кажутся чудом. Не требуй объяснений, которых я сейчас еще не могу дать. Но подумай о том, что человеку,

готовящемуся к великим делам, нужны и великие средства.

Говорящий сбросил с себя монашескую рясу и предстал перед изумленными крестьянами в одежде воина. Он обратился к людям с пламенными словами, которые подобно остро отточенным мечам проникали в глубину сердец, пробуждая от мертвого сна силу человеческого духа. Он заставил всех забыть, что они крепостные рабы, дети и внуки рабов; они в эти минуты как бы сами отважно сражались вместе со своими свободными предками и после кровавой победы наслаждались благами мира. Потом он снова раскрыл перед ними бездну их нынешнего глубокого бесправия и нищеты и показал им, что единственный выход из этого ада — тяжелый и опасный путь, где нужно бороться за каждый шаг и каждую пядь земли оплачивать кровью.

Удивительно было влияние этой речи на Виллу. Кровь его закипела, в душе проснулись мысли и стремления, каких он, человек беспечного и мирного нрава, высоко ценивший радости жизни, никогда раньше не знал. Глаза его засверкали воодушевлением. Когда монах окончил свою речь, Виллу воскликнул:

— Веди нас куда хочешь, с тобой мы пройдем хоть сквозь каменные стены.

Из толпы крестьян послышались такие же возгласы. Но большинство людей все же колебались и раздумывали, почесывая затылок.

— Слова хороши, но словом человека не убьешь и стену не разрушишь, — сказал протяжно какой-то старик. — С немцами мы не справимся, будь у каждого хоть десять рук и сила, как у трех медведей.

Многие его поддержали. Пока Тазуя говорил, все были готовы совершать доблестные подвиги; но как только он умолк и они отвели от него глаза, сомнение и страх снова овладели сердцами забитых рабов.

Монах приблизился к людям и велел им теснее окружить его.

— Одной только силой нам действительно трудно будет справиться с немцами и датчанами, — сказал он, понизив голос. — Мы должны прибегнуть к хитрости. Мы уже знаем, как нам действовать, и тысячи людей готовы к этому.

Он начал разъяснять план восстания. Ночью, в назначенный срок, который одновременно будет сообщен повсюду, крестьяне должны взяться за оружие, заготовленное заранее, истребить в сельских местностях всех чужеземцев, собраться в определенных местах и общими силами напасть на укрепленные замки и города.

Женщины и дети тоже должны погибнуть? — спросил кузнец, сдвинув брови.