Тринадцать ведьм

– Возможно, но не обязательно. Любой служивый мог зайти: слесарь, электрик, грузчик…

– Ты веришь, что грузчик придумал бы такую схему?

Монах задумался, огладил бороду, пожевал губами, почесал темечко.

– Я рассуждаю гипотетически, Леша. Тут нужен ай-кью повыше среднего, мозги нужны с извилинами. Грузчик вряд ли. Но человек в костюме грузчика, сам понимаешь… Сможешь устроить визит на завтра?

– Поговорю с Виталей.

– Я бы хотел также встретиться с актерами. Это можно?

– Если Виталя прикажет, они придут. – Добродеев помолчал немного; потом сказал: – Христофорыч, ты как насчет перекусить? Чего-то я проголодался. И Петю заодно помянем, хороший был человек.

Монах кивнул – принимается.

Монах временно квартировал у друга детства Жорика Шумейко и его супруги Анжелики. Семейство Жорика было слегка разгильдяйским и… Да что там слегка! Не слегка, а очень-таки разгильдяйским и расслабленным насчет дисциплины и порядка. Всякий, кто попадал в гостеприимную обитель Шумейко, чувствовал себя как дома, не в смысле, что у них в доме царил такой же, с позволения сказать, вечный кавардак, а в том, что встречали его тепло и душевно, так как любили гостей. Детишки, а их было трое, лезли к гостю на колени, дружелюбные домашние любимцы, вроде кошки Зуси и щенка Гоги, терлись об ноги и щедро оставляли шерсть на брюках и юбках. А на обеденном столе между тарелками уютно дремал хомяк Шарик. Младшенький, Олежка, был крестником Монаха. Это был смышленый хитрован четырех лет от роду с луженой глоткой, которая очень помогала ему в жизни.

– Господи! – кричала Анжелика, расхаживающая за полдень в задрипанном халате и тапочках с собачьими мордами. – На, на, горе мое, только не ори! – Она тыкала сыну шоколадку, кусок торта или папин мобильник, неосторожно забытый на тумбочке в прихожей. – Смотри не сломай!

Надо ли упоминать, что мобильник бесследно исчезал в недрах квартиры, а Жорик, шаря по карманам и углам, сокрушался, куда он мог деться.

– Сына, ты не видел папин телефончик, – спрашивал он. – Анжелика! Ты не видела мой мобильник, – добивался Жорик. – Прямо черная дыра какая-то, ничего нельзя оставить!

– А ты не оставляй где попало, – отвечала Анжелика. – Если бы ты клал свои вещи на место, то… – Она зевала и умолкала, закончить фразу ей было лень.

– Ага, на место! – демонически хохотал тощий Жорик. – Можно подумать! А кто трогает мои инструменты? А кто тыкает гвоздем в телевизор?

– При чем тут телевизор? – удивлялась Анжелика. – Ты мобильник ищешь или гвоздик?

Жорик только рукой махал. Он прекрасно понимал, что с женой ему повезло. Анжелика была жизнерадостной и добродушной, никогда его не пилила, охотно смеялась незатейливым шуткам, как могла, воспитывала детишек, смотрела сериалы и читала детективы. Она бродила по квартире нечесаная, с лицом в маске из желтка и лимона, в халате, распихивая ногами домашних любимцев, в вечных поисках то очков, то кошелька, то щетки для волос, которые находились в самых неожиданных местах или не находились вовсе.

Набегавшись на воле, Монах возвращался домой и останавливался у Жорика и Анжелики, так как своего жилья у него не было. У них с Жориком была фабричка пищевых добавок, травяных чаев и настоев, называлась «Зеленый лист». Фабричка худо-бедно пыхтела и даже приносила доход. Монах обеспечивал поставки трав из мест странствий, Жорик отвечал за технологии, а руководила финансами старинная знакомая Монаха, славная женщина по имени Кира, у которой с Монахом когда-то что-то намечалось, но в итоге не срослось. «Дурак ты, Монах, – говорил Жорик. – Такая женщина!» «Дурак», – не спорил Монах…

Он был женат три раза, как уже упоминалось ранее, и лезть в петлю в четвертый раз пока не собирался. Насчет петли – фигура речи, для красного словца, так сказать. Браки его были нормальными, даже хорошими, без скандалов и драк, а разбивались они по одной-единственной причине – сидел в Монахе зуд странствий, который гнал его по весне куда подальше. Он становился рассеянным, начинал тосковать, подолгу лежал, уставившись в потолок, видя себя у костерка на берегу быстрой речки, а в котелке булькает уха и пахнет лавровым листом. И какая женщина, спрашивается, это выдержит? Он дружил со своими бывшими, и они с радостью приняли бы его обратно, черт с ним, пусть сбегает по весне, все-таки хорошо было, с Монахом не соскучишься, но он никогда не возвращался к своим женщинам. Пережито, забыто, ворошить ни к чему, как сказала одна поэтесса. Единственное место, куда он возвращался, был дом Шумейко. Монах мог купить себе квартиру, фабричка позволяла, да и стояло это в его жизненных планах под номером один, да и выдержать Жориково семейство в больших дозах было затруднительно. Мог-то мог, да все руки не доходили. Сначала он грелся у семейного очага Шумейко, общался, рассказывал, где был и как его чуть не схарчил дикий медведь, выслушивал городские сплетни, а потом настрой уходил, Монах расслаблялся и думал, а на кой это все нужно, эта суета сует, забегаешься по брокерам, все равно скоро весна, труба зовет… а там посмотрим. Лежал часами на раздолбанном диване, рассматривая трещины на потолке.

…Монах отпер дверь своим ключом.

– Олежка, ты? – закричала из недр квартиры Анжелика. – Кушать хочешь?

– Привет, Анжелика! Пока не хочу. Жорик дома?

– Сейчас прибудет, забежал купить хлеба.

Анжелика выплыла в прихожую.

– А кофе?

– Кофе давай, – согласился Монах. – Как детишки?

– Нормально. Марка получила двойку, стоит в углу. Куся делает уроки.

Марка, или Маша часто стояла в углу и особенно по этому поводу не заморачивалась. Ей было восемь, и характер у нее был мамин, добродушный. Куся – личный ребенок Анжелики, приданое, так сказать, зовут ее Кристина, и ей двенадцать. Девочка-дюймовочка, называл ее Монах за дробность и изящество. Она была старательной, хорошо училась и переживала из-за всякой мелочи. Не бери в голову, поучала ее Анжелика, подумаешь, тетрадку забыла! Подумаешь, замечание, подумаешь, за косичку дернули, а ты не реви, а дай сдачи! Мне бы твои заботы!

– Олежка, ты в курсе, что сгорел Молодежный театр? – спросила Анжелика, поставив перед Монахом литровую кружку отвратительного кофе. – В городе только и разговоров! Ожоговое отделение переполнено, сгорели насмерть три артиста. Ужас! Один заслуженный.

– Кое-что слышал, – осторожно отозвался Монах. – Что значит сгорел? Пожар?

– Бомба! – выпалила Анжелика. – Хотят Виталия Вербицкого извести. Он всем им поперек горла…

– Кто хочет извести?

– Ну, всякие чиновники и директор Драматического, они на ножах, зависть, все такое.

– Зависть? Чему завидовать-то?

– Ну как же! – вскричала Анжелика. – Драматический пустой, а в Молодежный билетики за три квартала из рук рвут! Вот тебе и зависть. Вербицкий – гений!

– То есть директор Драматического подложил бомбу под Молодежный? – уточнил Монах. – Чтобы извести гения Вербицкого?

– Ну… говорят, – сбавила тон Анжелика. – Знаешь, люди даром не скажут.

У Монаха было собственное мнение насчет правоты людей, но он оставил его при себе. Вместо этого он спросил:

– А что еще говорят люди?

– Ой, да разное! Ты же знаешь людей! – непоследовательно сказала Анжелика. – Вербицкий, кстати, тоже в больнице. А еще говорят, что пьеса проклятая… забыла, как называется, вроде проклятия фараонов. Лео Глюк в «Лошади» все расписал чин чинарем. Читаешь, и аж волосы дыбом! Чтобы в нашем городе такое… Ужас! Про колдовство и всякую черную магию… между прочим, ни одна ведьма не сгорела. В смысле, не сгорели актрисы, которые играли ведьм. Ни одна! Думаешь, совпадение? Пожарники тушили чуть не до утра, а огонь все горел и горел! Один пожарник упал с крыши. В смысле, обвалился вместе с крышей. Тоже теперь в ожоговом.

Анжелика раскраснелась, говорила бурно, размахивала руками и все время повторяла:

– Ужас!

Монах кивал, отхлебывая кофе. С кофе он, конечно, подставился – вечно забывает, что кофевар из Анжелики никудышный. Кофе, сваренный Анжеликой, мало что некрепкий, так еще и воняет жжеными перьями. Жорик такой любит, высыпает туда полсахарницы и сливок немерено. Монах смотрел на раковину, переводил взгляд на Анжелику, прикидывая, заметит ли, если он выльет туда кофе. Дверной звонок заставил его вздрогнуть. Анжелика побежала открывать, и Монах опрокинул кофе в раковину. Это был Жорик.