Страница 17 из 23
– Ну, как ты? – спрашивает она.
– Все хорошо, – отвечает он.
– Уверен?
Папа кивает, и у Малин возникает ощущение, что он хочет ей что-то сказать. Вот сейчас он наконец-то расскажет ей нечто важное, что она давно хочет от него услышать…
Малин встает, подходит к окну и некоторое время смотрит на улицу, прежде чем обернуться.
Взгляд у отца ясный, но усталый.
– Не пора ли тебе рассказать? – спрашивает она.
– Рассказать о чем?
Вид у отца одинокий и испуганный, испуг перед одиночеством, и Малин осознает, что нет смысла давить на него – если он и носит в себе нечто, то не расскажет этого, во всяком случае, сегодня.
– Я устала, – произносит Малин. – Такой долгий был день.
– Ты собираешься ложиться?
Она кивает.
– Тогда я пойду к себе.
– Почему вы пришли сюда? Вы могли бы остаться у тебя.
Папа смотрит на нее многозначительным взглядом.
– Так захотела Туве?
– Нет, она ничего об этом не говорила.
– Но ты захотел. Почему?
«Это допрос, – думает Малин. – Я допрашиваю его».
– Почему ты захотел прийти сюда? Ты хочешь, чтобы мы поговорили о маме? О ней ведь особенно нечего сказать. Ты лучше всех знаешь, какие прекрасные отношения у нас ней были.
Папа встает.
Он стоит перед журнальным столиком, засунув руки в карманы своих серых вельветовых брюк, его лицо кажется неожиданно круглым в свете оранжевого торшера.
– Малин, дорогая. Она только что сошла в землю.
– Нисколько не рано, если тебя интересует мое мнение.
Она чувствует, как слова сами вырываются наружу в порыве внезапной ярости, и этот поток невозможно сдержать, как раньше не получалось подавить импульс напиться до бесчувствия, до блаженного беспамятства.
«Зачем я все это говорю? – думает Малин. – Мама была человеком с ледяной душой, но она никогда не причиняла мне физической боли. Или причиняла? Может, она меня била, хотя я этого и не помню… Может, я вытеснила эти воспоминания?»
– Я ухожу, – говорит папа. – Если не получится раньше, то встретимся у адвоката.
Однако не уходит.
– Малин, – произносит он. – Не моя вина, что она была такой. Я не раз пытался поговорить с ней, убедить ее больше заниматься тобой, Туве…
– Теперь уже поздно.
– Не суди ее слишком строго, Малин. Потому что тогда ты осуждаешь всех.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что тот, кто сам без греха, пусть бросит первый камень.
– Так теперь я виновата в том, что мама была холодной равнодушной ящерицей?
Папа закрывает глаза, словно сдерживая гнев, желая что-то сказать, но потом выпускает воздух из легких длинным выдохом.
– Тебе надо поспать, – говорит он. – Наверное, там, на площади, было ужасно. Эти бедные девочки…
Девочки.
Глаз.
Лицо.
И Малин ощущает, как вся ярость улетучилась; она кивает отцу – кивает несколько раз.
– Прости, – говорит она. – Недостойно с моей стороны говорить плохо о маме сегодня.
– Всё в порядке, – отвечает папа. – Мы поговорим в другой день. И ты меня прости, если я веду себя странно.
Странно?
«Не похоже, чтобы ты был особо грустным, в отчаянии, сломлен горем. Так какой ты, папа? Загадочный, опустошенный, растерянный?»
– Я пошел, пора спать, – говорит папа.
Затем он уходит в прихожую, и Малин слышит, как он надевает пальто, а потом выкрикивает: «Спокойной ночи! Целую!», и Малин отвечает: «Пока, папа, спокойной ночи!»
Туве видит письмо на комоде в прихожей, едва войдя в квартиру на Мальмслетт. Видимо, папа положил его на видном месте, когда пришел домой с работы.
Она видит логотип в уголке, слышит краем уха, как папа возится в гостиной. Он что, пылесосит? У нее возникает чувство, что кто-то только что ушел, что другой, неизвестный человек только что побывал в доме.
Папа. Вот и он, и она обнимает его. Он тверже, чем мама, надежнее и проще, но и скучнее – она не может отделаться от этой мысли, от этого чувства.
– Тебе письмо, – говорит папа, когда они размыкают объятия. – Не понимаю, откуда оно.
– Да нет, это просто реклама какой-нибудь школы, – отвечает Туве и надеется, что он не услышит ложь в ее голосе. – Тут кто-то был?
Папа с удивлением смотрит на нее.
– Тут? Кто мог тут быть в обычный будний вечер – кроме тебя?
– Да, само собой, – бормочет Туве, и теперь ее черед ощутить, что в воздухе повисло ощущение лжи, так что она берет письмо в руку и начинает подниматься по деревянной лестнице в свою комнату на втором этаже.
– Устала, – говорит она. – Пойду лягу.
Папа смотрит на нее, кивает, прежде чем задать вопрос:
– Как там мама?
В его голосе звучит чувство долга, от которого в Туве вспыхивает раздражение.
– Нормально, – кратко отвечает она.
– А дедушка?
– С ним тоже все в порядке.
Письмо у нее в руке.
Она чувствует, как трясутся руки, и пытается открыть конверт пальцами, не повредив содержимого.
Логотип школы в уголке.
Мечта.
Не какая-нибудь там заурядная школа. Прочь от всех проблем!
От мамы.
Боже, как ей стыдно, когда у нее возникает эта мысль!
Она роняет конверт. Торопливо поднимает, и в конце концов ей удается открыть его аккуратно.
Одинокий лист белой бумаги.
Плотный лист хорошей бумаги. Это может означать только одно, не правда ли? Туве берет письмо с собой в кровать, зажигает ночник и разворачивает листок. Читает, улыбается – и теперь ей хочется прыгать и смеяться от радости, и кричать, но тут она чувствует, как в животе все сжимается: «Мама, мама, как я расскажу обо всем этом маме?»
Малин сняла одежду и улеглась в кровать под одеяло в дешевом пододеяльнике.
Под собой она чувствует очертания мягкого, хорошо знакомого, одинокого матраса.
Пытается вызвать в памяти образ мамы, но это не получается – лицо так и не обретает черт, остается контурным наброском.
«Почему я не могу увидеть тебя, мама? Почему я не испытываю скорби? Или я вытеснила скорбь?
Не думаю. Ты предала меня однажды, не так ли, и ту скорбь, которую я должна бы испытывать сейчас, я чувствовала тогда, ведь так? Возможно, именно эту скорбь я испытывала всю свою жизнь.
Существует ли уважительная причина, по которой можно предать своего ребенка? Бросить его? Нарушить единственно безграничное доверие любви? Повернуться к нему спиной из мелкой злобы, каким-то образом злоупотребить им…
Нет.
Тогда ты заслуживаешь смерти. Тогда ты предатель.
Тайна пока принадлежит папе, но я чувствую, что где-то что-то вот-вот прорвется».
Малин поворачивается на бок. Пытается заснуть, готовясь к тому, что сон придет не сразу, как это обычно бывает, но на этот раз сон наваливается на нее мгновенно.
Во сне она видит Марию Мюрваль.
Еще она видит маленького мальчика на кровати в другой палате; у мальчика нет лица, но есть большой черный рот, и из этого рта вылетают слова на языке, которого Малин не понимает – она даже не знает, человеческий ли это язык.
Еще во сне ей являются девочки с площади.
Они парят, белые и прекрасные, над больничной койкой своей матери.
Прибор искусственной вентиляции легких пищит в ее сне. Он сигнализирует, что жизнь еще не угасла, что пока есть надежда. Девочки улетают вверх и вперед, летят над лесом, далее в сторону неподвижного темного побережья.
И тут девочки кричат. Они оборачивают лица к Малин и кричат от ужаса. Звучат еще какие-то детские голоса, и скоро весь сон Малин наполняется детскими криками.
– Выпустите нас! – кричит чей-то голос.
– Выпустите нас! Выпустите!
Глава 11
Свен Шёман не мог заснуть – в комнате было слишком жарко, – так что он поднялся, не включая света, на цыпочках пробрался по дому, по скрипучему полу, в кухню и сделал себе бутерброд из домашнего хлеба, испеченного женой.