Красные тюльпаны

Кирпичный дом был выше других построек, окна темные, занавешенные изнутри, и лишь в одном из окон пробивался лучик света — возможно, там находилось караульное помещение.

Партизаны ползли, не спуская глаз с этого дома, ожидая команды для решительного броска.

Вот Андрюхин встал на колено, махнул рукой, и четыре-партизана кинулись к сараю. Обойдя его с двух сторон, сразу же, навалились на часового, топтавшегося около двери, подмяли его. Затем дали сигнал всей группе.

Партизаны окружили комендатуру, часть из них тихо вошли в дом.

Когда сбили замок, Андрюхин первым вошел в сарай, включил электрический фонарик, пошарил лучом. Светлый круг выхватил из темноты чьи-то незнакомые испуганные лица и вдруг замер — слева от входа на ворохе соломы лежал Сережка.

— Корнилов? Сережа? — Андрюхин наклонился над мальчиком.

Сережка, услышав свое имя, не раскрывая глаз, отозвался стоном.

Андрюхин поднял легкое тело мальчика на руки и вынес его из сарая.

— Где санитар?

— Я здесь, товарищ командир, — отозвалась Шура, подбегая к нему.

— Помоги Сереже, — сказал Андрюхин, передавая мальчика одному из бойцов. — Несите его в дом. Там светлей.

Командир опередил их, вбежал на крыльцо школы. Партизан с Сережкой на руках и Шура вошли следом за ним и услышали, как кто-то коротко доложил Андрюхину:

— Товарищ командир, школа очищена. Два офицера взяты в плен.

— Добро, — отозвался Андрюхин.

Партизан внес Сережку в учительскую, положил на диван и отошел в сторонку, уступив место Шуре.

Девушка присела на край дивана, расстегнула Сережкину рубашку, ощупала его грудь, спину.

Смочив ватный тампон в нашатырном спирте, поднесла к носу мальчика. Сережка вздрогнул, очнулся.

Подошел Андрюхин. Увидев его, Сережка тихо проговорил:

— Я им ничего не сказал, товарищ командир. Честное партизанское.

— Верю, — сказал Андрюхин. — Ты не волнуйся. Помолчи пока, потом доложишь.

Он посмотрел в угол учительской, где стояли связанные немецкие офицеры и, кивнув на них, спросил мальчика:

— Допрашивали тебя они?

Сережка повернул голову, увидел немцев.

— Вон тот, товарищ командир. Он допрашивал и бил меня…

Сережка вдруг задохнулся, закашлялся и повалился на диван.

— Полетайкин, Чувашова, — приказал Андрюхин. — Несите Корнилова к повозке.

Полетайкин поднял Сережку на руки и вынес его из дома. Шура, на ходу застегивая санитарную сумку, поспешила за ним.

Когда Сережку укладывали на сани, в деревне все еще слышались одиночные выстрелы и редкие автоматные очереди, но вскоре и они стихли.

Бой на поляне

Сережку положили в партизанскую санчасть. Фельдшер Белов осмотрел мальчика, покачал головой.

— Сейчас для него главное — полный покой, — наставлял он Шуру. — Не пускайте к нему никого. Всякие разговоры — лишняя травма.

Но когда ночью Петр Корнилов забежал в санчать проведать братишку, Шура разрешила взглянуть на Сережу, предупредив Петра, чтобы вел себя тихо, не разбудил больного.

Провожая его, она спросила шепотом:

— Опять уходишь?

Петр кивнул головой, взял теплую ее руку, прижался к ней щекой, взглянул в глаза девушки и вышел из землянки.

В полночь группа подрывников из семи человек, возглавляемая Петром Корниловым, вышла на задание. На этот раз предстояло заминировать железную дорогу на двух участках южнее станции Конютино. К исходу дня, обойдя село Верховье Малышкино, партизаны круто повернули на север.

Петр шагал первым. Время от времени он посматривал на компас, сверяя маршрут по самодельной карте. Все шло нормально: ориентиры местности точно совпадали с условными обозначениями на карте.

А вот и речка Света. Они перешли ее по льду и вновь оказались в лесном массиве.

Стоял декабрь, но снега выпало еще немного, и шагалось легко. Однако партизаны шли уже много часов без привала, и все изрядно устали, потому что кроме оружия несли взрывчатку.

Морозное солнце медленно клонилось к горизонту, синие тени от деревьев вытянулись. Припорошенный снегом лес был молчалив, и оттого Петру невольно думалось, что будто вовсе нет никакой войны, что идет он с ребятами просто-напросто на работу. Но вспомнилось и другое: вызов к командиру, получение приказа на боевое задание. И еще вспомнил медсестру Шуру. Она раздала партизанам перевязочные пакеты, а затем подошла к нему и, чтобы слышал только он, очень тихо сказала:

— Петя, можно я вас провожу немного?

— Да мы ж пойдем быстро, — ответил Петр.

— Ничего. Я не отстану.

— Ну что же, проводи, — согласился Петр.

Он построил группу, доложил командиру о готовности, еще вместе проверили, все ли в порядке.

— Ну, желаю успеха, — сказал командир, и партизаны тронулись в путь.

Петр и Шура шли позади, молчали.

В километре от базы, у просеки, Шура тронула Петра за рукав, сказала:

— Дальше я не пойду. Погоди минутку.

Петр остановился. Девушка положила руки ему на плечи. Он увидел близко большие, с каким-то тревожным блеском ее темные глаза, почувствовал на своем лице ее теплое дыхание.

— Я тебя очень прошу. Ты поаккуратней там. Береги себя. Слышишь?

— Слышу.

Девушка поднялась на цыпочки, обняла его, прижала к себе, поцеловала и тут же откинула голову назад, пристально посмотрела на него, словно старалась на всю жизнь запомнить его таким, каким он был сейчас. Она прижалась к его плечу и взволнованно шепнула:

— Поскорей возвращайся.

— Слушаюсь, доктор, — улыбнулся Петр и добавил: — Иди домой. Мне пора…

Железнодорожная ветка была уже где-то рядом, и Петр объявил привал. Выслав вперед двух наблюдателей, партизаны развели бездымный костерок, поели.

До наступления темноты все отдохнули. За это же время наблюдатели установили, через какие промежутки времени проходит контрольная дрезина немцев.

Ночью, разбившись на две группы, партизаны ушли выполнять свое задание.

Рассвет они встречали уже далеко от железной дороги. Петр поторапливал товарищей: ему хотелось поскорее вернуться в отряд, и мысли о встрече с Шурой придавали ему силы.

В полдень одолели самый трудный участок пути — еще не основательно замерзшее болото. Но вот лес поредел, впереди открылась широкая поляна, за ней сосновый бор, где можно сделать привал.

На опушке партизаны остановились, прислушались, кругом — тишина. Но вдруг издалека донесся гул мотора. Петр взглянул на свою карту: точно, в той стороне большак, там немцы. А здесь все спокойно.

Петр махнул рукой и повел группу напрямик. Они уже достигли середины поляны, как вдруг в чаще елового подлеска он заметил мелькнувшую темную фигуру, рядом — еще, левее — сразу две.

Петр кинулся в снег, скомандовал:

— Ложись! К бою! Немцы!

Партизаны залегли, и поляна сразу огласилась гулким треском автоматов.

Петр моментально оценил обстановку: обида и злость охватили его. Как это они нарвались на немцев, может, где оплошали? Но не было ни секунды на обдумывание своего положения, надо было отстреливаться и ползком отходить к болоту.

Фашистов оказалось много. Они успели обойти поляну и теперь с трех сторон поливали свинцом залегших партизан.

— Огонь! — командовал Петр. — Приготовить гранаты!

Партизаны выискивали цель, били короткими очередями и медленно отползали к опушке.

Гитлеровцы начали метать на поляну гранаты, одна за другой они рвались то ближе, то дальше. И тогда из-за деревьев выбежали немцы и, на ходу ведя огонь, пошли в атаку. Партизаны ответили гранатами, огнем своих автоматов, и гитлеровцы залегли. Стрельба стала реже.

Снова фашисты стали кидать гранаты и опять поднимались в атаку, но огонь партизан плотно прижимал их к земле. Подгоняемые криками офицера, враги упорно ползли по снегу, все ближе и ближе подбирались к середине поляны. Вот они поднялись для броска — и бой вспыхнул с новой силой.

Партизаны кинулись немцам навстречу, стреляли почти в упор, в ход пошли приклады и ножи.