Страница 1 из 16

Бомба для ведущего (Антиоружие)

Жорницкий Александр

Александр Жорницкий

Часть первая

Любимой внучке Фелисии в надежде, что она напишет лучше меня и больше меня.

Глава первая

Эту дорогу из Тарнавки в Умань Саша любил, хотя она была совсем не лучшей среди дорог Украины и, находясь в начале пути до Киева, из-за неровностей, ухабов, физически утомляла, вызывала усталость и прерывающуюся дремоту. Уже в Умани на автобусной станции выходил из автобуса, перебегал дорогу – и ему открывался вид темно-зеленых террас парка «Софиевка», где много раз бывал, любовался и вдохновлялся. Направо вниз дорога ушла в город мимо городской больницы, в которой прошли месяцы преддипломной практики, затем годы интернатуры. Нередко приходя в парк, садился на первую же скамейку центральной тенистой аллеи и мысленно представлял верхом на красивых скакунах уже немолодого графа Потоцкого и молодую жену, красавицу гречанку Софию, медленно движущихся рядом вдоль быстрой речушки Уманки, затем скачущих на возвышенности. Здесь они останавливали возбужденных скакунов и любовались открывшимся внизу ландшафтом. Озаренная первыми лучами солнца, смуглая гречанка казалась ему сошедшей с небес Венерой и, потопая в ее призывно манящем взгляде темно-карих глаз, испытывая могучий прилив чувств своей последней (а возможно, и первой?) любви, решил увековечить память об этом в имени будущего парка – София. В парке, куда его всегда влекло, чувствовал себя отрешенным от повседневных забот, и, казалось ему, витает еще с тех пор дух вечной любви. Он ощущал ее всюду: в тенистых заступниц от солнца аллеях, на искусственно созданных горных перевалах, рядом с величаво стоящим Аполлоном и особенно на острове Любви. Тут при заходе солнца его косые лучи, размазанные красками всех цветов радуги, утомленно падают в озеро и там тонут. В такие минуты нередко сидящую с ним рядом уманчанку Иру воспринимал Софией, чья тень до сих пор всюду витает в парке. То зеей тянется из нижнего озера и высоко вверх бьет фонтаном, то на восходе солнца летает над террасой разноцветных роз, еще сохранивших ночные серебристые росинки, сияющие в первых осторожных лучах светила, как будто вынула из своих сережек драгоценные камушки и небрежно посыпала ими цветы. Она, София, сеяла здесь вечные чары любви и желания, сохранившиеся в ней до самой смерти, благодаря горячим генам матери-куртизанки и тети – содержательницы дома сексуального бизнеса.

Саша с улыбкой на устах вспоминал двух девушек-близнецов, с одной из которых познакомился и два месяца встречался с двумя, не ведая об этом, поочередно с каждой ходил в кино и театр, на танцы, гулял в парке, а вечером, прощаясь, целовал. Однажды на свидание с ним пришли обе сестры. Смущенный и озадаченный, он то влево, то вправо поворачивал голову, оглядывая каждую точку на их лицах, искал что-либо приметное, но не находил, развел руки в стороны: мол, сдаюсь, и засмеялся. Одна из них шагнула вперед.

– Я Ира, а сестра моя Инна, – она кокетливо улыбнулась, – и целовался в основном со мной, и в парке вечерами сидел тоже со мной. Инна ходила на свидания редко и только по моей просьбе. У меня вот, – показала указательным пальцем на мочку правого уха, – родинка, только это нас и различает. Инна тоже улыбнулась:

– Вношу предложение выпить шампанского.

Ресторан находился почти рядом с памятником Ленину, где встретились сегодня. Уже там к Саше вернулись расторопность и коммуникабельность. Они медленно потягивали «Советское шампанское», изготовленное в то время по старой французской технологии, шутили, смеялись.

– Помню, – вспоминала Ира, – однажды Саша внимательно разглядывал мочки моих ушей из-за интереса к сережкам, казавшимся ему эксклюзивными.

– Они напомнили мне сережки моей мамы, подаренные соседкой, собравшейся в Израиль, – вспомнил Саша.

– Смотри, – Ира сняла с левого уха сережку, показала Саше, – она одна из тех, что осматривал.

Саша вышел с сестрами, взял их под руки и повел мимо танцплощадки вниз к реке Росташовке, где уселись на удобную со спинкой скамейку, молча, смотрели на отраженное в реке небо с необыкновенно большой глуповатой луной, зовущим куда-то звездным Млечным Путем и нежно поочередно целовались.

Приятные и оживленные воспоминания, прогулка вдоль дороги вверх, мимо посаженных на субботнике с его участием деревьев, резко вымахавших в небо, и то крайнее дерево, посаженное вдвоем с весьма неравнодушной к нему девицей-терапевтом напаять по ее просьбе, – все это придало бодрости и сил. Он, глянув на часы, не спеша направился к автобусу, через двадцать минут отправлявшийся в Киев, но дорога за Уманью ему была чужой и неинтересной, он мыслями цепко держался другой дороги Тарнавка – Умань, она была его детством и юностью, он помнил каждый ее изгиб, неровности, повороты, развилки, по ней не раз шагал босиком в компании друзей школьников, а со временем студентов. Он помнил ее, осенней порой разбухшей от дождей, цепляющейся к облепленным грязью тяжелым ботинкам накрытой с воздуха малопрозрачным кисельным одеялом густого тумана. Увидел себя, почти тощего студента второго курса мединститута с пустым чемоданом в руках, голодного, уставшего и еле переставляющего ноги. До Тарнавки еще не меньше двадцати километров осталось от темной тени леса по бокам дороги. И вдруг услышал фырканье лошадей и окрики ездового:

– Вьё, бо дощ иде!

– Пидвезить, дядьку, – крикнул Саша, когда повозка поравнялась с ним. Лошади остановились и, ободренный счастливым случаем, он перышком взлетел на повозку, так и не выпустив чемодан из правой руки. Этот лес памятен и счастливыми случаями вдоль теперь уже асфальтной дороги, убегающий от нее вправо и влево к вечно молодым и цветущим невестам-полям, мог много поведать уманчанам, мчащимся около на иномарках. В былые времена он незаслуженно пользовался дурной славой не по своей вине и вся округа, от Умани до Тарнавки, Теплила и Гайсина, не добрым словом его вспоминала. Тут пролегал главный торговый конный тракт Умань – Гайсин, и запоздавшие повозки с товаром успешно грабились хорошо организованной бандой уманчан и тарнавчан. Знаменит был лес и тем, что прятал выдающихся воров лошадей со всей округи, перегонявших их в Тарнавку для передержки и реализации на знаменитом тарнавском рынке. Сюда съезжались торговать со всей правобережной Украины, а цена молодого жеребца в те времена была эквивалентна стоимости «мерседеса». Лес напомнил Саше уникальный случай в начале его медицинской практики, когда интернатуру совмещал с работой на скорой помощи по инициативе главного врача города, заполнявшего таким образом брешь недостатка медицинских кадров. Полевая дорога, ведущая справа, мимо леса, в село Кочержинцы, на полпути отдавала ветку в просеку леса, по сторонам которой разместилась колхозная пасека. Сюда на рассвете муж с женой Ковальчуки на новом трехколесном мотоцикле с коляской прибыли выкачать мед с двух контрольных улей. Разгрузили коляску, но среди инвентаря, халатов и прочего не оказалось самого главного, с вечера приготовленного завтрака и отданного мужу при загрузке мотоцикла. Муж вспомнил, что забыл его на окне гаража. Жена, улыбаясь, пошутила:

– Вечно что-то забываешь.

– Об основных обязанностях не забываю…

Она вспомнила, как вчера ей было хорошо с ним, снова улыбнулась:

– Обойдется, медом перекусим, сходи, холодную водичку принеси.

Он принес ведро холодной воды, поставил прямо на сколоченный с необструганных досок стол и наладил медогонку. Выкачав мед с первого улья, жена налила его в глиняную миску почти дополна и поставила на столик, положив рядом две деревянные ложки. Муж размешивал еще не процеженный мед и облизывал ложку, он не был любителем меда, как большинство людей его профессии, а жена с удовольствием уплетала вкусный майский мед с ароматом лесных трав и дикой цветущей черешни, запивая прохладной водой из лесного колодца. Они принялись за второй улей, она крутанула медогонку и почувствовала резкое напряжение живота, будто кто-то специально накачивал его воздухом, стало тяжело дышать. Перепуганный видом побледневшей и тяжело дышащей жены, муж пытался усадить ее в коляску и отвести в сельскую амбулаторию, но она, боясь ухудшения от тряски, попросила фельдшера привести сюда. День был базарный, и там никого не оказалось. Ковальчуку ничего не оставалось, как позвонить в Умань в скорую помощь. Приняв вызов и убедившись, что уехавший на патологические роды в село врач скоро не вернется, Саша решил прибыть на место случившегося. По дороге пожилой водитель дядя Коля рассказал ему историю кстати. Еще до армии он работал шофером на полуторке ветлечебницы, куда для прохождения производственной практики из ветеринарного факультета Белоцерковского сельхозинститута прибыли пять студентов пятого курса. Он хорошо их всех знал и нередко возил на колхозные фермы кровь брать от крупного рогатого скота или делать прививки свиньям от чумы и рожи. Из студентов ему особо запомнился Саша, проводивший научные опыты на местной птицефабрике и много помогавший ее главному ветврачу, в то время строившему хату. Тогда частная стройка была тяжелой обузой, не хватало рабочих рук и строительство совершалось родственниками, которым следовало ежедневно помогать. Убедившись в глубоких знаниях и порядочности Саши, главный оставлял ему печать, а сам почти целыми днями пропадал на стройке, очень хотелось к зиме переселиться из наемной квартиры в свой дом. Сашу на фабрике любили, он четко выполнял свои обязанности, принимал птицу на откорм или убой, разрешал отправку готовой продукции. Как правило, без конфликтов. Ему не отказывали ни в чем, за копейки давали тушки курей, уток, кроликов, которыми снабжал остальных студентов, проживающих с ним в ветлечебнице, а нередко старика-ветфельдшера Спиридона и водителя Колю, добиравшегося на работу рано утром из соседнего села. Дядя Коля до сих пор помнит не обычную его любовь и тягу к яблокам редкого сейчас сорта – антоновки, которые напоминали ему безрадостное детство в румынском гетто, голод, нищету и ожидание смерти скорее от голода, нежели от пули. Однажды истощенный пацан Саша, одетый в пошитые из мешка штанишки с одной шлейкой, издали учуял запах любимой спелой антоновки и, подкравшись к торгующей яблоками тетке со спины, схватил одно яблоко, но тут же получил удар по спине румынской нагайкой, потерял сознание и упал на горячую от полудневного солнца землю. Очнулся от холодной воды, пролитой на голову хозяйкой яблок, сующей в его левую руку еще одно яблоко, а рядом стоял высокий широкоплечий румынский жандарм с красным от выпитой дармовой самогонки лицом и громко смеялся. В тот день Коля отвез студентов в этот лес на летний лагерь для коров в 5 часов утра брать с них кровь, и, пока ребята работали, он вздремнул. Проснулся около двенадцать часов, когда пробирки с кровью десятками складывали в ведро с соломой и мыли руки в ожидании завтрака, однако ни заведующий фермой, ни местный ветеринар кушать не предлагали. Коля достал свой домашний завтрак – кусок сала с хлебом, луковицу – и предложил перекусить, но такой ограниченный по объему завтрак только возбудил у ребят аппетит, и они отправились на стоявшую близ лагеря пасеку просить мед. Пасечник принял студентов радужно, налил в большую миску мед и поставил ведерко свежей водички. Ложек у него оказалось всего три, поэтому разложил их на столике через одного усевшихся. Голодные ребята активно приложились к свежему меду и через минут двадцать, положив облизанные ложки у миски, лениво поплелись из душного домика наружу. Коля заметил, что хуже всех чувствовал себя Саша. Он позже других поднялся со стола, учащенно дышал, на его худеньком теле заметно выделялся вздутый животик. Испугавшись, Коля пошел за ним. Тот нагнулся, сунул палец в рот, но рвоту не вызвав, быстро скинул резиновые сапоги, снял штаны и бросился бежать по длинной лесной просеке, вскоре исчезнув из поля зрения. Коля двинулся по той же аллее за ним, встретил возвращающегося Сашу, потного, раскрасневшегося и улыбающегося.