Шесть дней

Два солдата встали с боков. Один с головы. И еще один с ног, вдоль спины.

Первый прием - били нагайками с проволокой.

Черняк потерял сознание. Сволокли во двор. Отлили водой. И опять притащили.

- Ну, будешь говорить?

Еще туже сомкнулись у Черняка брови.

Тогда стали бить нагайками со свинцом, шомполами, ногами, ломали руки, рвали волосы, царапали лицо и тело... Потом отливали водой и опять начинали сначала.

В этом прошли вечер и ночь. Пытка угарная, злая и настойчивая. В промежутках солдаты и начальство пили водку. А за окном шел май, подымались травы, любовь, нежность, и голубело небо.

Ночью избитых в кровь, беспамятных разбросали по камерам.

Ротмистр Чегодаев сказал:

- Пока не расстреливать, оставить для лечения. Я еду в Пермь, вернусь через трое суток - там сообщают, что раскрыта новая организация...

Комендант Ермохин, приложив руку к бороде вместо виска, басом ответил: - Слушаюсь! - Солдат подал ротмистру серую тонкую шинель. Чегодаев, выходя, зябко спросил солдата:

- Поди холодно?

- Никак нет, ваше выс-скородие! Благодать!

Ротмистр Чегодаев, поджидая лошадь, присел на крылечке, закурил. И, как всегда, затянул свою песенку:

Да и-ох, девчоночки, куда котитесь,

Пошалите, пошалите и нарветеся.

Лошадь подали. И, когда Чегодаев садился, из форточки высунулась борода Ермохина - басом спросила:

- Господин ротмистр, фершала-то им послать?

Чегодаев повел губой, выронил папироску и, стянув повод, тронул лошадь. И уже с седла крикнул:

- Пошли.

Опять утро. Черняк очнулся только тогда, когда какой-то солдат сдирал с него белье. Белье сдиралось прямо с кожей, с корками засохшего мяса и с кровью. Потом солдат принес свинцовой примочки, размыл ею побои и налил в поранения йоду.

Тут Черняк опять потерял сознание. Третий день кончился, начинался четвертый день.

После обеда мальчишка подошел к дому на Клубной, к подъезду. День был сухой и пыльный. И солнце - сухое и пыльное, как медная доска на парадном подъезде:

В А Р Л А А М Н И К И Т И Ч А Н Т О Н О В С К И Й

Правление оренбургских

золотых приисков

Мальчишка долго сидел у тумбы, грыз семечки, не знал, как войти, звонить же боялся. Когда выбежала из ворот прислуга Агашка, мальчишка остановил ее:

- Девка... Ты здешняя?

Агашка стала. Подтянула платок.

- Здешняя. Тебе зачем, сопленосый?

Парень усмехнулся, вытащил из голенища бумажку.

- Вот барышне Наталье секрет передашь. Немедля. Поняла?

И так строго посмотрел на нее, что Агашка фыркнула.

- Поняла, тоже почта, мало вас порют.

Когда Наташа получила записку - прочла, лицо помертвело.

В записке карандашом писала Марина:

По получении немедля идите к Ивановскому кладбищу.

Надо спасать. Убьют.

Прочла - поняла.

Когда выходила из дому, сказала няньке:

- Маме передай, чтобы ужинать не ждали. У меня дело.

Не успела Маремьяна ответить ей - "довертишься", - как Наташа ушла.

Кладбище в соснах. Сосны - розовые свечи. Смола, как ладан, и тепло днем. И на могилах легкая голубая трава. А в траве острый земляничный лист и белый цвет земляники, как птичий глаз.

Встретились двое. Марина - в суровости, в тоске. Наталья - тяжелая, мутная, странная. Так встречаются соперницы, враги, горе. Глазам Марины девушки, женщины от земли, от майских радостей и нежности - видно только горе. Любовь - горе. Утрата - горе. А глазам Натальи - страх, грех, мука. То есть, когда любовь - гнев, преступление, когда розовые руки девушки берут нож.

Так понимала Марина. Так хотела она понять. И звала Наталью сюда для испытания, чтобы узнать, действительно ли так. И потому начала осторожно:

- Антона взяли. Слышали?

Чтобы не упасть, Наталья села на могилу, ответила:

- Да.

И Марина, строже надвинув косынку, как старая монашка, с глазами глубже темных ям, испытывала беличку.

- А спасти можно. Похлопотать можете. У вас заручка найдется.

Наталья свела губы ниточкой. Поняла, что испытывает. И сказала совсем спокойно:

- Может быть, могу... Не знаю.

И, когда Марина вспыхнула, когда не выдержала Марина и кинула ей, как кость:

- Антон говорил, что с вами надо осторожней... как раз перед провалом... - тогда Наталья усмехнулась шире, синее осветились глаза, страшнее...

- Вот как? Антон говорил?.. Это ничего, что говорил. Убить меня хотите? Я - думаете? Убейте.

Тогда испугалась Марина.

- Нет, не думаю, не знаю... Не знаю, как смею думать, откуда?.. Нет, Наташенька.

Задрожала косынка у Марины, и, как сказала - "Наташенька", застыдилась больше. Заплакала.

- Спасти хочу, помочь и вас прошу.

- Любите?

В глазах у Наташи настоящее испытание, глаза - как боль. Но она закрутила, запутала. Опять глаза синие, сильные, издеваются.

- Любите? Себе хотите? Этого нельзя, этого я не могу.

И перед Наташей на могилке мет Марины, есть только платье в траве, женские плечи, косынка, ноги - все дрожит.

Тогда Наташа сказала твердо:

- Встаньте, Марина, я попробую.

Когда расставались, Марина хотела ее обнять, но Наташа отвела руки. Захохотала.

- Вы думаете, для вас? Не для вас - для себя. А вас я ненавижу. Приходите утром, скажу, что делать.

Слова нарочно выбрала короткие, простые, как камни, чтобы больнее ударить. Ударила - и ушла.

Марина долго сидела на чужой могиле.

Так расстались женщины.

Вечером Наталья пришла к Чегодаеву. Сняла пальто. Вместо стула села на кровать. И сказала просто:

- Ротмистр, вы просили меня отдаться. Пожалуйста. А потом отпустите Черняка. Идет?

Чегодаев почесал лоб, подумал.

- Сегодня собрался ехать.

Он тоже понял все просто. Для контрразведки это было в привычку.

- Только я не понимаю... То у вас одно, то другое.

- Замолчите... Вы хоть что-нибудь понимаете? Ни черта. Так и молчите. И, пожалуйста, скорее.

Утром, когда она уходила, Чегодаев научил:

- Пусть пилку принесут в еде... Но если попадется за работой, не пеняйте. Я ловить не буду, я честно...

- Честно?.. - усмехнулась Наташа.

- Конечно, честно, но пусть не попадется.

Наташа вышла. Тут ротмистр вспомнил. И догнал ее.

- А кто принесет?

Наташа задержалась, смутилась, потом собрала сердце, смяла в комок боль в сердце, смяла так же, как мнут батистовый платочек.