Страница 2 из 3
Странница.
Так, так, матушка.
ЯВЛЕНИЕ III
РОМАН ИГНАТЬЕВИЧ, несколько извозчиков и странник.
Никита.
Народу много идет к празднику-то.
Роман.
Много! А ты, старец, тоже к угоднику.
Странник.
К угоднику.
Роман.
Издалеча?
Странник.
Дальный. В первой от роду в ваших местах. В Киеве был, у Соловецких Чудотворцев два раза сподобился, по окиян-реке плавал.
Пашка.
А людоедов ты видал ли? Говорят, в той стороне людоеды живут.
Странница.
Как их не видать! – Я видела.
Пашка.
Что же, они, тетушка, одноглазые?
Странник.
Одноглазые.
Пашка.
За что же они людей-то жрут? Али ты, может, врешь?
Странница.
Что ж нам врать, мирской человек, врать нам нечего. И в книжках есть этому описание: коли ты грамотный – в книжках прочитай. Потому как они одноглазые и по ихнему закону все можно.
Никита.
Привел бы Бог пораньше уехать: балуют у нас по дороге-то.
Роман.
Шалят. Дорога у нас бойкая, баловства много. А ежели в сумерки, мимо Жукова оврага и не езди – обчистят, потому место оченно глухое. Намедни туда все село ворошили смотреть: одного за убивство наказывали – в семи душах повинился… Начальству стал в ноги кланяться – не помиловали, наказанье великое было.
Никита.
За что миловать!
Роман.
Потому кровь христианскую проливал, а ведь она, известно, кровь-то христианская, вопиет.
Никита.
Вопиет! Ежели душу загубил, – конечно!..
Бубен.
Нет, меня Бог миловал; годов пятнадцать езжу, на лихого человека не натыкался. В запрошлом году только в кабаке у меня, у пьяного, полушубок украли, а то ничего.
Роман.
Это по нашей дороге часто.
Пашка.
И как можно, братцы, убить человека? За что? Кажись, как бы на меня кто наскочил – в клочки бы я изорвал.
Никита.
В избе-то говорить не страшно, а в лесу попадется – в ногах наваляешься.
Пашка
Я-то?
Никита.
Ты-то!..
Пашка.
Зачем баловать! Я человек смирный, животину не бью, а за свою душу до смерти ушибу.
Роман.
Полно, Павлуха, батвить-то! Лихой человек на то пошел… разбойник ведь он – в лесу со зверем живет, зверя не боится; может кажинную ночь руки кровянит, – что ты можешь такому человеку?
Бубен.
Ничего не поделаешь!
Никита.
Без году неделю в извозчиках-то ездит да разговаривает! Я всю Расею произошел, большую-то дорогу знаю. Зря говорить нечего! Зверя лютого, кажись, так не испужаешься, как разбойника! Замрет твоя душа, охолодаешь весь… не дай Бог никому!
Бубен.
А тебе трафилось? (Кухарка ставит на стол ужин).
Кухарка.
Ну, господа честные, пожалуйте. Садись, матушка… Садись, старичок почтенный… Приятного вам апекиту.
(Все садятся за стол).
Никита.
Я вот буду сказывать, а ты слушай: каковы эти люди есть.
Кухарка (садясь рядом с Никитой).
Сказывай, батюшка, сказывай. Люблю я старинных-то людей слушать.
Никита.
В Озерках, у нас, у покойника у дедушки, станция была. Мне тогда годов двадцать было. Ночью, как теперь помню, под самое под Воздвиженье, пришел к нам на двор тарантас с купцом на сдаточных. Моя череда была. Смерть ехать не хотца. Я купцу-то и говорю: переночуйте, говорю, ваша милость: оченно темно, овраги у нас тут, в тарантасе ехать неспособно. Нет, говорит, я и так на ярманке замешкался… Трогай! Господи, благослови! Съехали мы со двора-то – зги Божьей не видать! – ваше степенство, говорю: воля милости вашей, а ехать нам страшно, обождем до свету. Ступай, ступай, говорит. Верст пять проехали – ничего. Как въехали в Легковский лес, и купец мой испужался. – Не заплутайся, говорит: – темно. Бог милостив, говорю: коли поехали, надо ехать. Едем мы лесом-то, смотрю, ровно бы огонек показался, так махонькой…
Бубен.
Волк?
Никита.
Погоди! ваше степенство, говорю! вы ничего не видите? Нет, говорит, а что? – Огонек, говорю, в лесу показался… сумнительно мне оченно. Что ж ты, говорит, сумлеваешься? – Да так, говорю: не лихой ли человек нас с тобой дожидается? – Сотвори, говорит, молитву. Творю это я молитву, а огонек этот опять. Видел, говорит, братец, и я.
Кухарка.
Это купец-то?
Никита.
Купец-то. Душу свою, говорю, нам бы здесь не оставить. – Что ты, говорит, дурак, меня пужаешь? Кому наша душа нужна!.. – Садись, говорю, сударь, со мной на козлы – не так жутко будет. Сел он со мной рядом, а сам ровно бы вот лист трясется. Чего же вы так, ваша милость – нас двое. А у самого, братец мой, дух захватило, руки отымаются.
Пашка.
Тетушка Алена, плесни еще щец-то. Щи-то ноне у тебя жирные, облопаешься.
(Кухарка поспешно наливает щей и садится).
Никита.
Ехали мы, ехали, – слышу: с правой стороны ровно бы окрикнул кто. Так у меня под сердце и подкатило! Я к купцу: ваше степенство, говорю, мы пропали! – Что ты, говорит, милый человек! – Верно, говорю… Подобрал вожжи, да и думаю: всю тройку зарежу, а в руки не дамся. Только хотел кнутом-то… Стой!.. Двое повисли на пристяжных, да так всю тройку и осадили, а один подошел к тарантасу: аль больно скоро нужно? говорит. – Скоро, говорю. С ярманки, что ли? – Какие вы такие люди есть, говорю, коли вам требуется? А далеча ли вам ехать-то? – Далеча. Мы, говорит, к вам на устрет вышли… место здесь больно глухое… А купец мой и языком владеть перестал.
Бубен.
Оробел!
Роман.
Как, батюшка, не оробеть – оробеешь. Ну!
Никита.
Только, братец мой, смотрю: левую пристяжную уж отпрягли. Выскочил я из тарантаса-то, да хотел за лошадь-то уцепиться, как он меня млясь!..
(Кухарка взвизгивает, как будто ее самое ударили).
Никита.
Так я и покатился!.. В глазах огни пошли… Слышу: и купец мой застонал, и так этот купец застонал – нутренная моя вся поворотилась… а опосля уж ничего и не помню.
Пашка.
Чем же он тебя съездил-то – струментом каким, аль так?
Никита.
Надо полагать, закладкой.