Страница 40 из 99
Но человек с таким самообладанием, такой способностью контролировать себя, менять роли — неужели он не мог скрывать свой страх? Он и скрывал. Почти ото всех.
Ж. Лонге и Г. Зильбер приводят следующее свидетельство. Азеф гостил в семье у одного из товарищей (в Финляндии, после осени 1905 года):
«…Однажды среди ночи они были разбужены подавленными криками и стонами, исходившими из комнаты, где спал их друг. Приоткрыв осторожно дверь, они увидели Азефа, скрежетавшего во сне зубами и хриплым задыхающимся голосом повторявшего бессвязные, непонятные, жуткие слова: „Нет… Так невозможно… невозможно. Это не может дальше длиться… Нужно иначе… иначе…“».
Но — справедливо указывают биографы провокатора — даже этот эпизод свидетельствует о самообладании Азефа. Ведь и в ночном кошмаре он не произнес ни слова, которое могло бы его скомпрометировать или выдать.
«Товарищи думали, что в этом сказывается тяжесть пережитого им страданья об ушедших туда, откуда нет возврата, близких людях, может быть, психологический надлом человека, вечно ходящего под виселицею, вечно рискующего своей и чужой жизнью, вечно вынужденного думать о необходимости и всё-таки тяжком пролитии крови… И бережнее, любовнее, внимательнее настраивались к человеку, с которым вначале связывало их только дело»[156].
Нет, никому и в голову не приходило заподозрить Азефа в малодушии!
Только перед двумя людьми он не скрывал, а просто-таки демонстрировал «трусость». Первым был Ратаев. Постоянные опасения агента Раскина-Виноградова за свою безопасность были хорошим «алиби», объясняли неполноту его сведений. Вторым человеком была Любовь Григорьевна. Азеф предпочитал, чтобы его спутница относилась к нему без восхищения, без пиетета — лишь бы не начала догадываться о скрытых сторонах его жизни. А может быть, он просто нуждался в женской жалости, в утешении.
Так что, думается, нервная дрожь на широчайшей парижской кровати была отчасти спектаклем для жены, который случайно увидели посторонние. Когда Азеф хотел продемонстрировать свои чувства, он, как правило, делал это не без театрального излишества: рыдал, когда товарищ рассказывал ему о порке, которой он подвергся на Сахалине, целовал руки другому товарищу, вернувшемуся с удачного «акта». Эти проявления эмоций тем более впечатляли, что они резко контрастировали с обычной «каменной» сдержанностью главы БО.
Но едва ли на рубеже 1904–1905 годов Азеф так уж боялся вернуться в Россию. Что ему там на самом-то деле угрожало? Хотя, конечно, во второй раз с ведома властей оказываться у самого эпицентра событий и вновь демонстрировать полное неведение ему не хотелось. Это просто подорвало бы его репутацию как агента. А может, и вызвало бы подозрения…
К тому же у Азефа было в эти дни в Париже чем заняться. Скромная квартирка, где жил он с семейством, была постоянно полна народу.
Являлись сюда для переговоров, для заключения соглашений и прочего представители еврейского «Бунда», от Польской социалистической партии (PPS), армянские революционеры («дашнаки»), русские «аграрии» (князь Хилков)[157].
Не все гости, конечно, отдавали себе отчет, какую роль в ПСР играет их собеседник, и большая их часть не знала его настоящего имени. Для них достаточно было того, что этот человек, Иван Николаевич, представлял эсеров на Парижской конференции.
А Азефу эта спонтанная коалиционная деятельность давала важную информацию, которой он мог дозированно делиться с Ратаевым… а мог и не делиться.
Так что у Азефа были основания не торопиться в Россию.
Но разумно ли было в этом случае делить организацию на три группы, оставляя их без непосредственного руководства? Не лучше ли было все силы направить в одно место? Московское дело получилось, но ведь при участии Швейцера, Дулебова и других Савинкову и Каляеву проще было бы довести его до конца.
Давайте встанем на место Азефа.
Выдавать людей, занятых в терроре, он не хочет. Не столько даже боится, сколько пока нет резона: пригодятся еще. Это же не Клитчоглу с ее дилетантами, это его люди, послушные, обученные.
Как же отвлечь внимание полиции от Москвы, от покушения на Сергея Александровича, которое, несомненно, было главной задачей — ведь именно в Москву отправили Савинкова и Каляева, главных, закаленных, испытанных в деле террористов?
Распылить ее внимание. Петербуржцы и киевляне обязательно наделают неловкостей, полиция кинется искать их, следить за ними (но, скорее всего, никого или почти никого не поймает), а тем временем…
Осенью Азеф еще не знал, что это не понадобится, что сама история в январе — феврале 1905 года сосредоточит все внимание полиции на Петербурге.
Для великого князя это обстоятельство стало роковым. Но и для БО ПСР тоже.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДЖОКЕР
КОНКУРЕНТ
25 февраля (10 марта) поражением России закончилась самая грандиозная сухопутная битва Русско-японской войны — Мукденское сражение.
На следующий день погиб Швейцер.
А через три недели произошло то, что журналисты назвали «Мукденом русской революции».
16–17 (29–30) марта за два дня были арестованы Агапов, Подвицкий, Шиллеров, Ивановская, Моисеенко, Барыков, Загородний, Надеждина, Леонтьева, Барыкова, Шнееров, Эфрус, Боришанский. Пятнадцать человек, прямо или косвенно связанных с БО, в том числе несколько очень серьезных и опытных.
И Азеф не имел к этому аресту ни малейшего отношения.
Пока Евгений Филиппович (Иван Николаевич, Валентин Кузьмич) вел свои сложные игры, в полиции произошли большие изменения.
В феврале 1905 года Треповым был вызван, яко Суворов из опалы, Петр Иванович Рачковский и назначен — пока! — чиновником для особых поручений при Департаменте полиции. Формально он находился в подчинении Лопухина, с которым у него были давние счеты. Немногое объединяло этих людей, циничного плебея-авантюриста и благовоспитанного джентльмена. В числе этого немногого было стойкое недоверие к агенту Раскину. Впрочем, уже 4 марта Лопухин ушел в отставку.
20 января (3 февраля) был назначен новый начальник Петербургского охранного отделения — Александр Васильевич Герасимов. Через две недели в столицу пришло известие о гибели великого князя Сергея Александровича.
Герасимов так описывает реакцию на это событие:
«…Трепова нельзя было узнать. Глядя пред собой неподвижным взором, он непрестанно повторял: „ужасно… ужасно…“ Он был лично очень предан великому князю, долгие годы под его началом служил в качестве офицера, а затем, когда Сергей был назначен генерал-губернатором Москвы, в качестве московского обер-полицмейстера. Жестокая смерть великого князя была для него катастрофой, постигшей одного из близких людей.
И меня эта страшная весть также глубоко взволновала. Ко всему, что потрясало Россию уже в течение месяцев, ко всем массовым восстаниям, забастовкам, террористическим актам, — ко всем этим безумным судорогам возбужденного народного организма, — покушение на дядю царя явилось как бы зловещим заключительным эффектом. Еще более тяжким и безумным, чем до сих пор, представлялось мне будущее. Как бы отвечая на мои мысли, Трепов сказал: „Я узнал, что в Петербурге работает новая террористическая группа. Она недавно прибыла из-за границы. Ею подготовляются покушения на великого князя Владимира, на меня и — кто знает — на кого еще. Слушайте: ваша первая задача — ликвидация этой группы. Не горюйте о том, что это нам дорого обойдется. Любой ценой схватите этих людей. Поняли? Любой ценой!“
В Департаменте Полиции, куда я пришел после приема у Трепова, я застал всеобщее смятение. За время моего следования в Департамент Трепов нанес туда короткий визит. Высшие чины Департамента передавали друг другу, что генерал-губернатор без доклада бурно ворвался в кабинет директора Лопухина, бросил ему в лицо одно слово: „Убийца!“ — и хлопнул за собою дверью. Трепов открыто бросил обвинение начальнику Департамента Полиции в неудовлетворительной постановке охраны великого князя. Ничего подобного не было еще в истории Департамента…»[158]
156
Чернов. С. 179.
157
Басов. С. 199.
158
Герасимов А. В. На лезвии с террористами. М., 1991. С. 7–8. (Далее — Герасимов.).