Страница 8 из 15
Комбат говорит мне:
- Собирай всех. Пора. Отдохнули.
...В хате нет никого. За домом на бревне сидит хозяйка и Коля. Она молчит. Голову подперла ладонью. Глаза у нее красные. Губы, как у девочки, надуты. А Коля курит и тоже молчит.
- Пора, Коля, - говорю я, - комбат приказал...
- Знаю, - говорит он и встает. И смотрит на меня. Я жду его.
- Знаю, - говорит он.
Я ухожу. Пусть прощаются.
ДОРОГА
- Видал у немцев машины? - спрашивает Коля. - Брезент, и все такое. Сидят, как дома. А тут...
- Я же ног не чувствую,- говорит Сашка Золотарев.- Я бы валенки обул. Пимы. Морда - черт с ней, главное - ноги. Может, у меня большой палец уже отвалился, а? Сниму ботинок, а он выпадет.
А мне бы не валенки. Мне хотя бы сапоги. С широким голенищем. Чтобы они как корабли. Встал в воду - ничего, встал в снег - ничего. Хоть ночь стой. Пожалуйста.
Степь, степь, степь. Когда мы остановимся? Идет наступление. Кочует наша батарея. То в одну часть ее направляют, то в другую. Где-то, неизвестно где, остался полк, которому были мы приданы. А там - Нина. Нина, Нина, очень ты мне хорошо улыбалась. И не могу я тебя позабыть. Кто ты и откуда? Ничего мне не известно. Где я тебя разыщу? Все померкло, потускнело все, что было. Где-то Женя в тумане, вдали. Только ты, Нина. И зачем ты так хорошо со мной говорила?
- А я во сне разговариваю? - спрашиваю у Коли.
- Один раз говорил. С Нинкой Шубниковой.
- Что?
- Садись рядом, Нина. Ну, садись. Посидим покурим - так говорил. Потеха.
- А она тебе про меня говорила?
И зачем спросил? Сейчас он посмеется. Выдумает что-нибудь...
- Нет, не говорила, - хмурится Коля. - Чего говорить. Она с начальником штаба полка живет. Помнишь, майор такой высокий?
Помню, помню. Если бы он этого не сказал, теплее было бы. Если когда-нибудь встречусь с ней, ну просто так, случайно, ведь может быть такое, я ей скажу...
- Когда я в кавалерии служил, - говорит Шонгин, - вот была беда, это уж в самом деле горе. С марша пришел, а спать нельзя: коня расседлай, напои, накорми, а время останется - сам отдыхай.
- А у англичан официантки солдат обслуживают, - говорит Коля, - и к обеду - коньячок.
- Врешь ты все, Гринченко, - ворчит Шонгин.
Машины стоят. Впереди - пробка. Вечереет.
- Слезай, ребята. Грейся. Писем из дому нет. Что там?..
- Шонгин, ты из дому письма получаешь? - спрашиваю я.
Он смотрит на меня внимательно.
- Получаю, а как же, - говорит он, достает кисет и предлагает мне закурить: - На-ка вот. Погрейся.
Если до утра вот так простоим, можно простудиться окончательно. Какие у Шонгина глаза были! Ласковые, добрые. Вчера, когда мы концентрат гороховый варили, он мне и Коле в котелки насыпал по горсти пшена. Пшено разварилось - густо было. Сам ведь подошел: "Ну-ка, ребятки, добавочки я вам насыплю..."
- Шонгин, дай закурить, - говорит Сашка.
Шонгин топчется на месте: ноги греет.
- И так хорош, - бубнит он.
Когда темно, снега не видно. Словно теплей становится. Подходит командир взвода Карпов. У него всегда румяные щеки. Даже в сумерках это видно.
Он смеется:
- Что, вояки, замерзли?
- Замерзнешь, - говорит Коля, - старшине-то тепло. Он о радиатор греется. Может, костер разведем, товарищ младший лейтенант, а?
- Никаких костров, - говорит Карпов.
Шонгин, как сторож, топчется по снегу и рукой постукивает по котелку.
Подходит Гаврилов и говорит тихонько:
- Ребята, впереди машины с крупой какой-то... И водители спят...
- Ну и что? - спрашивает Шонгин.
- А ничего, - говорит Гаврилов, - я к тому, что спят водители.
- А неплохо бы нам по котелку крупы отсыпать, - говорит Сашка Золотарев.
И он уходит в темноту, туда, к машинам, где спят водители. И все глядят ему вслед. И все молчат.
Если это пшено, можно сварить кулеш. Если гречка - ее хорошо с молоком. Если перловка - с луком. Вытерплю я до утра или нет? Все промокло на мне. Все. Вдруг я заболею воспалением легких?
Из дому писем нет. Где же ты, почта полевая?
ШКОЛЯРЫ
Я заряжаю автоматные диски. Заряжаю и молчу.
- О чем грустишь, ежик? - спрашивает старшина.
А мне трудно ему ответить. Что я отвечу?
- Это я так, - говорю я, - дом вспомнил...
Тебе-то хорошо, старшина. Ты яичницу ешь. А мы гороховый концентрат всухомятку жрем. Тебе-то хорошо, старшина. А мы которые сутки толком выспаться не можем...
- Наши к Ростову подошли, - говорит старшина.
...У тебя вон какая физиономия жизнерадостная. А нас всё меньше и меньше. И этот песочек моздокский скрипит на зубах у меня и скрипит на душе. Дал бы ты мне, старшина, сапоги, что ли. Потрескалась картонная подметка на моих американских ботинках. Я ведь ноги в костер сую, когда холодно. А ботинки красивые, красные. А что от них осталось?
- Ты бы, ежик, ботинки тавотом смазал, - говорит старшина, - смотри, они у тебя совсем никудышные.
...А какие ботинки носил я перед тем, как в армию ушел? Не помню. Или у меня были модные туфли шоколадного цвета и белый рант, как полоска прибоя? Или я об этом только мечтал? Наверное, носил я черные ботинки "скороходовские". А зимой калоши надевал. Да, да, калоши. На последнем комсомольском собрании я их в школе забыл. Забыл. Пришел домой без калош. А уж война была, и никто не заметил моей пропажи. Так и ушел я. А были у меня новые калоши. Глянцевые. А теперь не знаю, будут ли у меня такие?
А когда было последнее комсомольское собрание, Женя сидела в углу. Она ничего не говорила, пока мы брали слово один за другим и клялись погибнуть за Родину. Потом она сказала:
- Мне жаль вас, мальчики. Вы думаете, это так просто - воевать? Войне нужны молчаливые, хмурые солдаты. Воины. Не надо шуметь. Мне жаль вас. И ты... - она кивнула на меня, - ты ведь ничего не умеешь еще, кроме чтения книжек. А там - смерть, смерть... И она очень любит вот таких молоденьких, как вы.
- А ты? - крикнул кто-то.
- Я тоже пойду. Только я не буду кричать и распинаться. Зачем? Я просто пойду.
- А мы тоже пойдем. Что ты нам нотации читаешь?
- Нужно быть внутренне готовым...
- Заткнись, Женька...
- Иначе никакой пользы от вас не будет.
- Заткнись!..
- Хватит, - сказал комсорг, - что это мы, как семиклассники, расшумелись?
А когда я в воротах тебя поцеловал, да так, что ты охнула и сама меня обняла, это что же? Это, значит, я, кроме книжек, ничего не умею?
- Завтра поедем минометы получать, - говорит старшина, - еще ночь понежишься, ежик.
- Какие минометы? - спрашиваю я.
- А ты не спи. Завтра пополнение придет. Будешь обучать сосунков?
- А разве я смогу?
- Что ж, тебе три года воевать, чтобы школярам наше дело объяснить?
Наше дело? Мое дело? Это о минометах? Я буду обучать?
- Буду, - говорю я.
...Школяры. Я ведь тоже был школяром. А теперь я не школяр, значит? А на том собрании я был школяром. И когда все зашумели, и я зашумел. Женя сказала:
- Вы шумите, как школяры. А ведь там этого нельзя. Там нужна суровость.
И она посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Кто-то сказал, что, если девушка любит, она не выдерживает взгляда - краснеет и опускает глаза. Значит, она меня не любила. Не любила.
- Пошли всем классом! - крикнул кто-то.
- Пошли! - крикнули мне.
- Заткнись, - сказали мне, - заткнись, трепло...
Потом вошел директор школы, и комсорг сказал:
- Ладно, продолжим повестку дня.
А на повестке стоял один вопрос: учеба комсомольцев.
- Когда с дисками кончишь, зайдешь в каптерку, - говорит старшина и уходит.
...А после собрания мы шли по набережной все вместе. И Женя шла с нами и только не смотрела на меня. Было темно. Настороженно.