Будь здоров, школяр

- Ну вот и дал бы.

- А-а-а... - машет Сашка рукой. - Иди-ка ты...

- А ты что не дал? - сердится Шонгин.

- А у меня денег не было, - смеется Коля.

- Болтать ты горазд... - говорит Шонгин.

ЛАФА

Восьмой день бьют наши минометы. У нас уже трое ранено. Я их не видел. Когда вернулся на батарею, их уже унесли. Мы переезжаем с места на место, и у нас уже не то что землянок - путевых окопчиков нет. Некогда возиться. Это наступление. Когда оно началось, Коля Гринченко говорил:

- Лафа, ребята. Теперь будет лафа. Теперь мы будем отлично питаться. Теперь поживем на трофейном добре. Хватит концентраты лопать.

Тогда мы все ему поверили. И напрасно. Мы и артиллерия всюду приходим последними, когда ничего уже нет.

И опять концентрат. И дубовые сухари. И Коля Гринченко говорит старшине:

- Старшина, какого хрена этот концентрат! Где фронтовая норма?

- А ты помнишь, ежик, как ты мне грозился? - спрашивает старшина.

- А ты докажи, - улыбается Гринченко.

- Ну вот и помалкивай, - говорит старшина.

Теперь у него грозное оружие против Коли. И Коля боится его. Я это вижу. Но иногда он забывает, что боится, и тогда переходит в наступление. И это бывает очень смешно.

Я помню, как мы вошли в первый населенный пункт, тот самый, который я видел с НП. Это было разбитое степное село. В уцелевших хатах уже хозяйничали кавалеристы: переодевались, спали, играли на гармонике, а в одной даже блины пекли. И мы, конечно, всюду попадали с опозданием. Куда же нам деваться?

- Пошли, - говорит Гринченко.

И мы с Сашкой Золотаревым идем за ним. Вот входим в хату. В хате жарко. Топится печь. Пусто. Лишь над сковородкой склонился казак. Это по лампасам видно.

- Здорово, земляки, - говорит Гринченко с порога, - принимай гостей.

Коля очень здорово умеет с людьми разговаривать. Очень по-свойски. Он при этом улыбается. Он так улыбается, что нельзя не улыбнуться в ответ. И вот казак оборачивается, и я вижу скуластое лицо и раскосые глаза.

- Вот так казак! - говорит Коля. - Откуда ты такой взялся?

- Что надо? - спрашивает казак.

- Ты калмык, наверно, а не казак. Калмык, да? - И Коля говорит нам: Давай, ребята, располагайся. Эх ты, казак калмыцкий!

И Коля кладет на скамью свой вещмешок. А калмык берет вещмешок и швыряет к порогу. Он стоит перед высоким Гринченко такой маленький, скуластый и широкоплечий.

- Что, тебе калмык не нравился? Уходи назад.

- Ты что, гад... - Лицо у Коли покрывается красными пятнами.

- Иди, иди, - спокойно говорит калмык.

- Я кровь проливал, а ты меня на мороз гонишь?!

Сашка берет Колю за локоть:

- Не психуй, Мыкола.

- Уводи свой люди, - говорит калмык.

- Не сердись, пожалуйста, - говорю я.

- Уходи давай...

Вдруг открывается дверь и входят казаки. Их трое.

- Что за беда? - спрашивает один.

Калмык молчит. Мы с Сашкой молчим. Коля тоже молчит. Потом он улыбается и спрашивает калмыка:

- Что ж молчишь, калмык? - И потом говорит казакам: - Вот гад... сам к печке, а русского - на мороз!

- Чего они приперлись? - спрашивает казак у калмыка.

- Давайте-ка, ребята, сыпьте отсюдова, - говорит нам другой казак. А третий говорит калмыку:

- Давай, Джумак, обедать.

А мы молча уходим из хаты. На мороз. В сумерки. Если Гринченко что-нибудь сейчас скажет, он мне опротивеет. Мне кажется, что это я обидел человека. Коля молчит. "Кровь проливал"... Он ведь и царапины не получил!

Теперь мы уже за этим населенным пунктом. Бейте, минометы, бейте! Дуй, ветер! Сыпь, дождь пополам со снегом! Мокни, моя спина! Болите, мои руки!..

Что делать, чтобы не мерзли ноги? Ах, сапоги нужны. Широкие. На три номера больше. Чтобы всякою навертеть-навертеть... Чтобы нога как в гнезде была... А еще нужно ходить. А мы почти и не ходим. Все время приходится менять позиции. Значит, садись в машины и пошел-пошел! Дождь идет. Дождь идет прямо с неба. Снег идет. Откуда-то сбоку. Ветер - со всех сторон. Днем и ночью мы промокаем насквозь. К утру подмораживает. Шевелиться не хочется.

Я думаю о Нине. Мне кажется, что она на одной из машин. Погиб телефонист Кузин. Пуля вошла ему в рот. Она была уже на излете, слабая. Но что-то успела задеть, и он умер.

РАЗГОВОРЫ

Это, наверное, первая ночь, когда мы спим нормально. Мы лежим на полу покинутой хаты. Лежим на шинелях. Укрываться нельзя. Жара. Шонгин натопил печь. Нас набилось в хате с избытком. Только летает медленно и однообразно красный светлячок шонгинской самокрутки.

- Дай закурить, Шонгин, - просит Сашка Золотарев.

Шонгин молчит. Летает красный светлячок.

- Дай закурить, Шонгин, - прошу я. Мы ведем игру неторопливо, привычно.

- Да он спит, - говорит Коля Гринченко.

Красный светлячок жалко и неподвижно повисает в воздухе. Я вглядываюсь в темень и словно вижу стиснутые губы Шонгина и открытые мигающие глаза.

- Курить хочется, - говорит Сашка, - разбудить его, что ли?

- Не буди, - говорит Коля, - пусть человек поспит. Сам возьми, сколько тебе надо.

- Табак у него и противогазной сумке лежит,- говорю я.

- Я вам возьму, - говорит Шонгин, - я сам насыплю.

- Ну вот, человека разбудили, - говорит Коля.

Слышно, как кряхтит Шонгин.

Мы лежим и старательно затягиваемся горьким дымом самокрутки.

Тишина. Потом кто-то говорит из темноты:

- Хорошо б сюда Нина пришла бы. Мы бы с ней беседу провели.

Сашка Золотарев смеется.

- А я толстых люблю, - говорит он, - и чтобы выше меня.

- У Нинки муж есть, - говорю я.

Сашка смеется:

- У меня тоже жена есть. Может, Нинкин-то сейчас у моей оладьи ест.

- Война, - говорит Коля, - все перемешалось. А потом, если любовь, так ведь тут не прикажешь...

Сашка смеется.

- Паскуды вы, ребята! - говорит Шонгин и поворачивается на другой бок.

- А я на гражданке с такой и не пошел бы, - говорят из темноты.

А я пошел бы.

- У меня такая девочка была. Катя ее звали, вот была красавица. Коса до пояса. Нинка - это так...

- А тебе ее не навязывают, - раздраженно говорит Коля.

- Не нравится, - говорю я, - не бери. Верно, Коля?

- У твоей Кати нос, наверно, пупочкой был, - смеется Сашка, - ты ведь таких любишь. Чтоб нос пупочкой и чтоб от нее тестом пахло...

- Досмеешься, Золотарев, - угрожают из темноты.

Ты жива еще, моя старушка.

Жив и я. Привет тебе, привет.

Пусть струится над твоей избушкой...

Это Коля поет.

И вдруг открывается дверь. И голос комбата врывается в темень:

- Кто там пессимизм разводит?

И снова тишина.

Что будет завтра? Куда нас понесет? Из дому писем нет. У Сашки на палочке не осталось места для зарубок. Если меня ранят, попаду я в госпиталь. Наемся. Приеду в отпуск домой. Пойду в школу. И все увидят мои костыли. И нашивку за ранение на груди. И может быть, медаль мне дадут, так ее тоже увидят. И выйдет Женя. И уже она не будет посмеиваться. А все будут смотреть то на нее, то на меня. А я скажу ей: "Привет, Женечка". И пойду, пойду по коридору. А она догонит меня: "Может, ты зайдешь ко мне домой? Я соскучилась по тебе". - "К тебе? Домой? Что ты, что ты. Незачем. За это время многое изменилось". И пойду я по коридору.

А девочки скажут ей тихо: "Дура ты, Женька. Сама виновата".

- У меня от тыквы живот болит, - говорит Сашка.

- Я ее на гражданке сроду не ел, - говорит кто-то.

Коля советует:

- А ты, Сашка, пойди сходи.

- Дурак, - говорит Сашка, - тыква вещь хорошая, только когда не сырая.

- А я борщ люблю, - говорят из темноты, - густой, чтобы ложка стояла. Мне никаких вареников не надо.

А у меня нету ложки. Я как без рук без ложки. Надо мною смеются, над щепочкой моей. И сам я смеюсь... А ложки-то нет у меня... И сапог нету. Были бы у меня сапоги, не так бы мы с тобой, Нина, разговаривали...