Страница 9 из 39
Мелочный, как все Романовы после Петра, Николай любил вникать в дела, вовсе не достойные монаршего внимания. Ну, подрались два молодых петуха, жертв не было, увечий тоже, - так, игра молодых сил, - разобраться в случившемся и примерно наказать виновных было вполне по силам корпусному начальству, но что-то потянуло его вмешаться. При этом он склонен был считать разговоры о дуэли пустой сплетней. Уж больно не хотелось, чтобы два сопляка сделали то, на что он сам никогда б не отважился.
Николай не без удовольствия окинул взглядом рослую фигуру юноши, вспомнил, что когда-то его облагодетельствовал, и уж готов был вовсе расположиться к Голицыну, как вдруг приметил непорядок в туалете кадета.
- Почему не по форме? - гаркнул он, ткнув в незастегнутую пуговицу.
В ответ прозвучало коротко и благолепно:
- С клироса меня сняли, государь, разучивал с хором "Богородице Дево, радуйся".
- Сие похвально, - сразу смягчился Николай, вспомнив о религиозном рвении Голицына, добровольного регента корпусного хора. - Ну, а теперь кайся.
- Грешен, государь, - простодушно сказал юноша, - и во всех своих грехах покаялся на исповеди.
- В чем грешен? Признайся своему государю.
- На девушек заглядывался, нерадив в учении был, спал много и соблазнительные сны видел.
- Какие? - поинтересовался государь.
- Купающуюся нимфу, - покраснев, признался Юрка.
Николай коротко хохотнул: ну и простец же ты, братец! Мы в твои годы к этим нимфам в постель лазали. Такой верзила, здоровяк, а при мысли о голой девке краснеет.
"Врет! - ожгло вдруг холодом изнутри. - Все врет, подлец. И про сны, и про девок. Была дуэль, черт бы их побрал!"
Ему враз стало остро и интересно. Происходящее как-то странно связалось с давно прошедшим, когда он, молодой, неискушенный, не приваженный к государственным делам человек, поднялся вмиг на недосягаемую высоту. Видения пятнадцатилетней давности пронеслись перед ним.
...Окна были в ледяном узоре, золотистом от солнца. Он приказал доставлять их к себе - зачинщиков, самых твердых, упрямых, закоренелых. Эти русские Дантоны и Робеспьеры, чей заговор был известен брату Александру со дня возникновения, с каменными лицами, тесно сжатыми челюстями, готовые принять мученическую смерть, но не проговориться, раскалывались, как лесные орехи, от одного доверительного слова. Лишь Трубецкого - в диктаторы метил, трус и рохля! - швырнул он к своим ногам резким окриком и властно-брезгливым жестом, но его Николай просто презирал, а к другим: Пестелю, Муравьеву, Рылееву чувство было неизмеримо крупнее - бешеная ненависть. И странно, что грубое чувство подсказало ему тончайшее поведение. Следственная комиссия за год не добыла бы тех сведений, что Николай получал в считанные минуты. Царь не знал за собой такого таланта, хотя склонность к притворству испытывал с ранних лет, не находя ей достойного применения. Но тут!.. "Жаль, что вы не открылись мне раньше. Я был бы с вами!" От подобных фраз мгновенно таяли вчерашние смелые вояки и дерзкие витии. Казалось, они заварили кашу только для того, чтобы выплакаться на широкой груди императора. Николай наслаждался унижением людей, заставивших его пережить одуряющий, позорный страх, и упивался своим лицедейством. Великий человек во всем велик! Решил устроить из допросов спектакль и вмиг явил себя несравненным актером. Что Нерон с его мнимыми артистическими победами, когда насмерть запуганные старцы венчали его лавровым венком, а он, утирая пот и отдуваясь, говорил самоуничижительно-хвастливо: "Коли оставим трон, прокормимся ремеслишком". Жалкий фигляр!..
И Николаю захотелось добиться признания и у этого, пока еще симпатичного ему юнца. Фамилия Голицын - в отличие от многих других стариннейших и знатнейших - не вызывала у Николая раздражения, хотя один из Голицыных и был привлечен к делу декабристов. Николай даже не помнил его имени: Валериан, что ли?.. Одно это доказывало, что тот не играл сколь-нибудь заметной роли ни в бунте, ни в процессе, царю и в голову не вспало допрашивать его. Пешка - случайный попутчик... Зато те Голицыны, которых он лично знал, были отличнейшими людьми: и почтенный старец, член Государственного совета, пожалованный титулом "светлости", и друг сердечный покойного брата, ревнитель благочестия и гроза вольнодумцев Александр Николаевич, ударивший Магницким и Руничем по университетской распущенности. Много ли найдется людей, кто сочетал бы высочайшую культуру с глубокой религиозностью и неустанной заботой об умонастроении общества, как неугомонный Александр Николаевич! Есть преданные, испытанные мужи: Бенкендорф, Орлов, Чернышев, Паскевич, отличные администраторы, вроде Клейнмихеля, тонкие умы, как Нессельроде во внешней политике и Дубельт в святом деле сыска, но Александр Николаевич незаменим. А этот юноша, бездельник и шалопай, как почти все пажи, весьма усерден в вере, по донесению начальства, что уже немало в нынешнее морально пошатнувшееся время, не хотелось бы его терять. Но для этого он должен открыть душу государю, облегчить себя признанием.
- Неискренен ты со своим государем, Голицын, - огорченно сказал Николай. - А государю ты должен открывать даже то, что утаишь на исповеди. Впрочем, бог и так все видит, - счел нужным поправиться августейший следователь. - Ты ведь, Голицын, кровь пролил.
- Чью, ваше величество?
- Графа К-ва, своего товарища.
- Каюсь, государь, без вины виноват. Это он свою кровь пролил. Наткнулся на мою саблю, показывая прием, как одним махом снести голову янычару. У неверных этот прием "секим башка" называется.
Николай был сбит с толку: неужто этот вырвидуб так прост или придуряется? Он сказал печально:
- А нам донесли о заправской дуэли.
- Кто дрался? - с жадным юношеским любопытством спросил Голицын.
- Некто Голицын, - помолчав, сказал Николай.
- Ого, мой родич! - золотистый, медовый свет лился из больших чистых светло-карих глаз, паж даже не пытался скрыть своей заинтересованности. Который Голицын?
"Нельзя так переигрывать, - подумал Николай. - Не полный же он идиот. Кто-то из философов сказал, что самое неправдоподобное - это правда. Да не было тут никакой дуэли, - обычные петербургские враки. И зря я мучил самолюбивого, нервного К-ва, зря пытал этого простодушного, недалекого богатыря. В корпусе здоровый дух, тут не делается ничего запретного. Но все-таки человек не бывает вовсе ни в чем не виноват: вот, сам же признался, что ленив, плохо учится, долго дрыхнет и смотрит сны про голых девок".
- Ты о себе лучше подумай, - нахмурился Николай. - Недоволен я тобой, Голицын. Не такого я от тебя ждал.
Слезы наполнили уголки теплых светло-карих глаз.
- Если так, государь, если я... - голос прервался, огромным усилием воли юноша проглотил слезный ком, пытаясь скрыть недостойную мужчины и воина слабость. - Нет мне пощады... Накажите меня, ваше величество, без всякого снисхождения.
Николай любил трепет. Не подобострастие, а изнутри, из живота идущую растерянность перед величием, воплощенным в его особе.
- Ладно, ладно, Голицын. Вижу твое раскаяние. И верю, что из тебя еще сделают хорошего человека.
Николай повернулся и пошел прочь, прямой, будто кол проглотил, в натянутых чуть не вразрыв лосинах и высоченных сочно ступающих сапогах.
"Экая дубина! - думал Юрка. - Ишь, следствие учредил, как над теми... Сам взялся допрашивать и позволил двум мальчишкам обвести себя вокруг пальца. А мы и сговориться толком не успели. Я наугад лепил, и все - в точку. Знал, каков графчик ни на есть, товарища сроду не выдаст. "А нам донесли о заправской дуэли", - передразнил он голос Николая. - А как же те?.. - резанула мысль. - Как же они оплошали! Зрелые люди, светлые головы, с идеей, с жизненным опытом, и поддались такому дурню!.. Наивные они были, доверчивые, как дети. Разве не детская это мысль: совершить переворот под Константина и жену его Конституцию! Поверить трудно!.. А ведь было, все было, и виселица была, и Нерчинский острог..."