Империя хирургов

Я опустил газету, и мои глаза встретились с глазами Реклю! В них запечатлелось то же чувство: растерянное и в то же время счастливое изумление. Это новое открытие безмерно обрадовало меня. Реклю же оно заставило вспомнить о глубоко укоренившемся в нем страхе перед опасностями наркоза, который в его практике часто становился причиной летальных исходов. Для него это сообщение из Гейдельберга было искрой надежды на лучшее будущее. До какой степени эта надежда оправдалась, стало ясно позднее: ведь Реклю сыграл выдающуюся роль в дальнейшем развитии местной анестезии. Я тем временем решил срочно отправиться в Вену.

Трогательная история этого путешествия войдет в одну из следующих глав о драме в местной анестезии. Но, так или иначе, двадцатого сентября я прибыл в Вену. Изучая предысторию открытия Коллерса, я обнаружил столько интересного материала, что пробыл в этом городе больше месяца. Двадцать первого ноября я отправился в Париж, и глубокой ночью с двадцать второго на двадцать третье ноября я был на месте. В половине второго ночи я стоял у ложи ночного портье, который вместе с ключами протянул мне телеграмму из Лондона, проделавшую за мной путь из Парижа в Вену и обратно – из Вены в Париж. В телеграмме значилось: «Вспомните наш разговор на лондонском конгрессе: пациенту с запущенной опухолью мозга назначено оперативное лечение в соответствии с теорией Феррье. Оперировать будет Годли. Джексон и Феррье будут присутствовать. Джексон поручил Вас уведомить. Дата: 25 ноября, Национальная больница, Квин-сквер. Беннет».

Всего через два дня! Но я не мог этого пропустить.

На французской стороне канала бушевал первый зимний шторм. Корабль целый день простоял в порту. Только двадцать четвертого ноября после крайне утомительной переправы я добрался до Англии, а в начале пятого вечера – в Лондон, который, казалось, захлебывался в проливных дождях. В «Черинг Кросс» меня ждала записка от Беннета.

Он задержался у Хьюлингса Джексона, чтобы еще раз обсудить подробности этого случая. Я мог застать его там.

Я не видел Джексона с момента окончания лондонского конгресса и только от случая к случаю обменивался с ним письмами. Его фигура стала грузной и неповоротливой. Вероятно, он едва ли совершал другие пешие прогулки, кроме как от дома до Национальной больницы и обратно.

Беннет поднял глаза от рисунка, на котором был изображен овальный разрез верхней части человеческого черепа с нанесенными на него поперечными и продольными линиями. Беннет был так погружен в его изучение, что лишь бегло поприветствовал меня, обменялся несколькими фразами с Джексоном и только после приступил к рассказу о своем пациенте.

«Мой пациент, – отозвался он, – это молодой человек по фамилии Хендерсон. Ему не больше двадцати пяти, и он работает фермером в Думфрайс. Третьего ноября он явился ко мне, с виду полностью здоровый, сильный парень, у которого тем не менее практически отказала левая рука и который хромал на левую ногу. Он жаловался на приступы головной боли и подергивания левой стороны лица, левой руки и левой ноги. Врач в Думфрайс не придумал ничего другого, кроме как приклеивать горчичный пластырь на голову и шею пациента, отчего на коже образовался ожог, на момент его прихода уже весьма серьезный – сплошь покрытый волдырями».

Беннет взял со стола пачку мелко исписанных листов и протянул их мне.

«Это его подробный анамнез, – прокомментировал он. – Возможно, Вам захочется получить исчерпывающие сведения. Я же сейчас ограничусь самым основным. Беседа и осмотр показали, что Хендерсон никогда не болел до этого случая, произошедшего с ним четыре года назад. Тогда он впервые почувствовал головную боль. Она стала возникать все чаще, но затем исчезала. Через год он ощутил легкий тик левой части лица и левой части языка. Подергивания становились все сильнее, пока, наконец, не переросли в спастический приступ, затронувший левую половину шеи, левую руку и левую ногу. Нередко приступы сопровождались потерей сознания. В течение двух лет они повторялись ежедневно. Полгода назад он почувствовал заметную слабость в левой руке. Еще через три месяца этой рукой стало невозможно работать. Вскоре после этого отказала и левая нога. Когда Хендерсон разыскал меня, головные боли сделались такими сильными, что он отзывался о них не иначе как о непереносимых. Обследование в Национальной больнице не выявило никаких видимых изменений черепа как такового, но указало на внушающие опасения изменения глазного дна и воспаление зрительного нерва. Начиная с четвертого ноября, ежедневно возникали спазмы всей левой стороны туловища. Они начинались с большого пальца левой руки. Иногда за этим следовали чудовищные приступы рвоты или позывы к ней, даже если желудок пациента был пуст. Это могло продолжаться часами и делало невозможным прием пищи. Головные боли стали настолько острыми, что вызывали горячечный бред и заставляли пациента издавать дикие крики. Ледяные компрессы не помогают, и только большие дозы морфия дают временное облегчение. У меня нет никаких сомнений в том, что речь идет о правосторонней опухоли головного мозга, и прежде всего нам следует определить ее местонахождение». Он взял в руки изображение человеческого черепа, которое разглядывал до моего прихода. «На этом изображении, – пояснил он, – показан череп пациента в натуральную величину». Овал черепа был разделен вертикальными и горизонтальными линиями на шесть полей так, что на каждой стороне симметрично располагались равные поля. Через среднее правое поле была проведена еще одна диагональная линия, и в верхней его части стояла жирная пометка в виде креста.

«Согласно современным представлениям, – продолжал Беннет, – центры, отвечающие за моторику левой части губ и языка, находятся в нижней части восходящей ветви передней извилины. Немного выше располагаются моторные центры левой части лица. В середине, а именно на восходящей ветви боковой извилины, локализованы моторные центры левой кисти, в том числе пальцев. В середине передней извилины – моторные центры плеча, локтя и предплечья. Верхняя же часть восходящей ветви передней извилины управляет движениями левой ноги. Мы зарегистрировали у пациента полную парализацию кисти и пальца и частичное нарушение подвижности локтя, плеча, лица, языка и ноги. Посему видится справедливым утверждение, что опухоль поразила только моторные центры кисти и пальца, активность же прилегающих моторных центров плеча, ноги, лица и языка страдает от усугубляющегося раздражения. Новообразование не может иметь значительных размеров, так как сверху его границы очерчены слегка затронутыми моторными центрами ноги, спереди – ничуть не более пострадавшими центрами лица и языка, сзади – полностью активным зрительным центром и снизу – моторным центром глазного яблока, также совершенно здоровым». Указательным пальцем правой руки он дотронулся до пометки на рисунке Джексона: «Здесь, в этом месте должна располагаться опухоль. Как Вы полагаете?»

Разумеется, он не ожидал от меня мгновенного ответа. Метаморфоза, которая произошла с теорией Феррье, нашедшей ныне практическое применение, вполне была способна лишить дара речи такого впечатлительного человека, как я.

«Вы не представляете, – заключил он, – как долго я ждал этого момента».

Беннет встал из-за стола. «Да ведь я, – сказал он, – почти не писал Вам. Но профессор Джексон всегда держал меня в курсе». Он посмотрел на Джексона, который за все это время не произнес ни слова, а только слушал, глубоко погрузившись в кресло. Теперь же он слегка скривил рот – как делал обычно, если речь шла о моих приключенческих похождениях по следам новых открытий в области хирургии, – и в этом выражении читалось немного сарказма, немного удивления и понимание, скрывающееся под его внешней холодностью. «Но это еще не конец истории, – проговорил он с присущей деловитостью. – Только завтра мы узнаем, правы ли Вы, Беннет. Завтра сделает Вас либо героем, либо убийцей, но противники вивисекции, несомненно, заклеймят Вас как истязателя».

«Сейчас мне нужно еще раз навестить моего пациента, – прервал его Беннет. – Не желаете ли Вы составить мне компанию и взглянуть на Хендерсона до операции?»