Страница 86 из 89
Наконец, надзиратель провел Пьетро Монти в угол двора. Там на коленях, под палящим солнцем, положив лысую, с клочками седых волос, голову на камень, стоял старик. Его спина была неподвижна.
— Целыми часами так лежит, — сказал надзиратель, — а потом вскочит и кричит.
— Что кричит? — спросил Монти, не отрывая глаз, из которых текли слезы, от старика.
— Одно и то же! Сейчас услышите сами.
Надзиратель потрогал старика за плечо и спросил:
— Вам не жарко? Может быть, хотите пить?
Старик поднял голову.
Монти увидел, что это его отец, но в каком виде! Истощенный, темный, весь в морщинах, с глазами, которые ничего не узнают, измученный своим бредом, своей теперешней душевной жизнью!
Пьетро Монти порывисто обнял его: он, рыдая, прижимал к своей груди его костлявое тело, он целовал его голову, руки и лицо.
Старик грубо вырывался; его глаза сверкали гневом, ему казалось, что его хотят связать.
— Оставьте его, он никого не узнает, — сказал надзиратель, — вы только усиливаете его мучения.
Пьетро Монти сел на камепь.
Как только старик почувствовал себя на свободе, его лицо просияло.
— Смотрите! — шепнул надзиратель.
Пьетро Мопти поднял голову, вытер слезы.
Старик смотрел в небо невидящими глазами. Руки его поднимались, как в молитве. И вдруг он закричал старческим, неприятно-высоким голосом:
— Люблю тебя одну! Люблю тебя, тебя одну!
Эту фразу он беспрерывно повторял, то тише, то громче, пока, наконец, не свалился на траву от потери сил.
Пьетро Монти наклонился, чтоб поцеловать его в лоб, и, не помня себя, выбежал из больницы.
Злая мысль мучила его: лучше б его отец лежал там, под развалинами Мессины!
Он велел везти себя к морю.
Безоблачная голубая даль одну за другой досылала к берегу легкие, с жемчужным гребнем волны. Набережная была широка и пустынна. Маленькие ослики везли расписанные ярко двуколки. Моряки лениво возились у лодок. На раскаленных плитах набережной спали бездельники. Вдали спокойной, незыблемой глыбой лежала горд Пеллегрино.
Незаметно для Пьетро Монти в пего вливалась тишина морская, благодать вечно весенних берегов. Судьба отца начинала ему казаться имеющей глубокий смысл. Ведь если б он погиб, он не узнал бы этого чувства любви к единой, которым проникнут был последний год его сознательной жизни, а теперь — все его существо.
И своя жизнь в Сибири стала казаться Пьетро Монти иной, чем до путешествия. Ему захотелось вернуться в снега и тишину, к жене, к камням и рудникам.
После долгой прогулки оп вернулся в город. Проходя в тот же день по улице, мимо магазинов, он случайно заглянул в зеркало. Виски его были совершенно седые. Он приподнял шляпу. Седина быстро забегала в его густые, черные еще недавно волосы.
ДЕТИ
Они шли…
Они шли по опустошенной земле, без дорог, по тропинкам, канавам и прямо по вытоптанным, изрытым полям, по грязи и лужам.
То в лицо, то сбоку дул холодный, злой ветер.
Низкие тучи кропили их мелким, тяжелым дождем.
Как пе было солнца над несчастными их головами, так не было цели в их торопливой ходьбе, похожей на бегство. Они бежали б, если б хватило сил; они летели б, если б крылья были. Но куда они стремятся, они не знали. Быть может, кружились они по кругу и не замечали этого в отчаянье своем.
Они шли впятером.
Впереди шел отец, без шапки, в пальто внакидку, как всегда носил он, когда торопился куда-нибудь.
Ветер развевал ему мокрые волосы и трепал о его спину длинные рукава пальто.
Отец часто оглядывался, пригибая голову к плечам, прислушивался и останавливался.
Тогда останавливались все и ждали, когда отец решит, что можно идти дальше.
За отцом, на некотором расстоянии, шла мать. Голова ее была повязана платком. На спине она несла полотняный мешок, ставший совсем грязным оттого, что на каждой остановке она опускала его на землю.
За матерью, взявшись за руки, шли дети, Ян и Стася.
А сзади плелась бабушка.
Если б Ян не оглядывался и пе звал ее ежеминутно ручкой, она давно б отстала и сложила свои старые кости. Но маленький Ян так укоризненно манил ее ручкой, что откуда-то брались еще силы идти.
Взрослые шли молча. Изредка отец говорил что-то матери, да бабушка выкрикивала отдельные слова своих молитв.
Стася тоже старалась молчать, как большая. Ей был уж девятый год. Она то укутывала свою куклу, то поправляла платок на шее Яна.
Но Яну хотелось разговаривать, расспрашивать, разузнавать. Со всей страстностью, свойственной шестилетнему уму, он хотел узнать все точно, немедленно и подробно.
Он знал, что это — война.
Он отчетливо заметил и запомнил все, что произошло со вчерашнего дня, запомнил вместе со своими детскими делами.
Это было утром. Он стоял и рассматривал большую грушу, которую отец только что подвязал тряпкой, чтоб она не упала от тяжести и дозрела б.
Именно это и хотелось подметить Яну — как груша будет дозревать.
Это было последнее его впечатление до войны.
До этого он слышал про войну и представлял себе ее как много-много веселых солдат.
До этого он не замечал тревоги, которая шла от местечка к местечку и дошла, наконец, до усадьбы, арендуемой отцом, заставив в одну ночь разбежаться всех слуг.
Отец был упрям, говорил, что он не уйдет, и продолжал хозяйничать.
Правда, Ян заметил, что у отца, когда он подвязывал грушу, сильно дрожали руки. Но Ян подумать нс мог, что это от войны.
И вот, когда он стоял и рассматривал грушу, вдруг началась для него война.
Вся дрожа, подбежала к нему Стася и стала надевать на пего свою шубу.
У Яна еще не было своей, ему собирались шить.
Ян заупрямился: разве можно мальчику девочкину шубу носить?
Но сестра вместо того, чтоб уступить, ударила его слегка, по затылку и закричала:
— Надевай сейчас же, или немец придет и тебя убьет!
Ян присмирел.
Путаясь в полах, он побежал за сестрой в дом. Там мать бегала, то кидаясь укладывать вещи, то со слезами заламывая руки. Отец силой стаскивал бабку с ее сундука, па который она села, пе желая сходить.
Ян еще больше присмирел, но не испугался. Он захотел тоже быть полезным. Он подошел к отцу и серьезным шепотом спросил:
— Война?
Отец схватил его на руки и стал целовать, ничего не объясняя. Через несколько минут они все уже были в поле и шли, шли, точно так же, как теперь, па другой день после ухода из дома.
Вчера идти было лучше: не болели еще ноги, не было дождя, дорога была легче, а главное, не торопились так.
Похоже было на далекую прогулку.
На остановках мать доставала из мешка припасы; закусывали и шли дальше. Ночевка в лесу тоже понравилась Яну. Но с утра пошло все хуже.
Проснулся Ян до зари, от холода.
Чуть рассвело, тронулись в путь.
Отец сказал, что к полудню придут в какое-то местечко, название которого Ян услыхал в первый раз, и что нужно торопиться, потому что вчера совсем мало прошли.
И вот идут они полями.
Ян и пе думал, что земля такая большая. Ян и не думал, что война такая гадость: идти без конца в мокрых сапогах. Случись это в прошлом году, Ян бы заплакал. Но теперь ему шесть лет, он скоро большим будет.
Ян идет, смотрит и думает.
Высокий отец с развевающимися рукавами немножко похож на ветряную мельницу.
Мама в платке, с мешком на спине, кажется совсем чужой бабой.
Бедная Стася! Ей будет очень обидно, если дождик размочит ее куклу. Она ее кутает и прячет, но дождик такой мелкий, что всюду пробирается, и за шиворот, и в уши.
Сильно беспокоит Яна бабушка. Отец с матерью как будто забыли про нее. Очень странные глаза у нее стали: бегают по сторонам и как будто ничего не видят. И молитвы она путает, не те слова говорит. Ян твердо знает молитвы. Что это с бабушкой?
— Стася! — говорит Ян. — Знаешь, как немцев перебить? Я придумал.
— Как? — недоверчиво спрашивает Стася.