Страница 15 из 40
Задолго до рассвета Галя растолкала меня и тихо, жестами, показала, чтобы я выкатывался. А я снова, еще сильнее жаждал ее. Нет, Галя была неприступна. Что-то властное, Папино, проявилось в ней. Конечно, я ушел, но заснуть уже не смог. Странные картинки всплывали перед закрытыми глазами: то ли Байкал, то ли Нил, по воде туда-сюда снуют лодки с высокими бортами и загнутыми в бараний рог концами. На них, дружно работая веслами, плывут какие-то люди - черные, белые, в кафтанах, галабиях, душегрейках, холщовых рубахах, подпоясанных кушаками, в кофтах из домотканой грубой ткани. Горланят не поймешь что, машут руками, трубят в какие-то трубы, дудки, свистят, издают переливчатые трели, колотят палками по щитам, пищат, как наши аварийные зуммеры... А вот и Галя: я заглядываю в ее палатку и отшатываюсь - Галя, совершенно нагая, сидит на распластанном под ней Валентине и, двигаясь взад-вперед, делает мне знаки, дескать, давай, не стесняйся, с нами вместе. Рот ее приоткрыт, он розов, жаждет, кончиком языка она облизывает губы и зовет, зовет меня глазами, рукой, дескать, скорее, можешь опоздать, движения ее убыстряются, рывками, со стоном, она ерзает, падает вперед, откидывается назад, в глазах туман, она уже не видит меня, хрипло выкрикивает что-то, наконец, выгибается, закинув голову, впивается ногтями в грудь Валентина... Прочь, поганое наваждение! Я ЛЮБЛЮ ЕЕ, ТОЛЬКО ЕЕ! И делить с кем-то другим не могу!..)
Нет, это не муэдзин и не трубы в лодках - ровный нарастающий шум окончательно вырывает меня из дремы. Опять низко над нашей клиникой стали пролетать самолеты. Здесь недалеко городской аэродром. Одно время им запретили полеты над больницей, по требованию родственников и самих пациентов. Никакого покоя! И опять же страшно: а вдруг однажды один из этих огромных лайнеров рухнет на клинику! Но главное - шум. Он возникает вроде бы ни из чего, из тишины, и, постепенно усиливаясь, меняя тембр, переходя из шума в рокот, достигает оглушающей громкости и вдруг исчезает, экранируемый соседними высокими домами.
"Дети, в школу собирайтесь, муэдзин пропел давно..."
Заходит доктор Герштейн, его обычный визит перед уходом домой. Он видит, что я не сплю, подсаживается на мою кровать.
- Спали? - коротко спрашивает.
- Спал, - отвечаю, чтобы не разводить антимоний.
Он пытливо вглядывается в меня, качает головой. Похоже, чем-то я не нравлюсь ему. Щупает пульс, трогает лоб, как будто это дает ему ценную информацию. Я раздражен, хочется послать его подальше с этими древними штучками. Когда дело серьезно, пациент обвешан датчиками и возле суетятся десятка два санитаров. Я - здоров, какого черта меня тут запечатали! Когда я видел во сне Галю - со мной и с бывшим ее мужем, все мои системы, абсолютно все! - функционировали нормально: мои больничные трусы были мокры и горячи от свежих извержений моей плоти... Какого черта! Пусть выписывают, хочу домой, к телефону, к почтовому ящику, к информации из милого, любимого мною мира - от Галки! И все это сгоряча я выбухиваю моему доктору. Он скептически усмехается, похлопывает по ноге, бормочет "о-кей", поднимается и, еще более горбясь, уходит, даже не попрощавшись.
Я открыл фрамугу, чтобы проветрить палату, накинул больничный халат и шагом марш под душ! Из душа вернулся чистенький, в свежем белье. Франц уже доедал утренний омлет. Я проверил мои ценности под матрацем: тетради, книги, карандаши, письма Гали были на месте. Я достал последнее письмо - перечитать на свежую голову.
"Милый Марик! Вот и нет нашего Папы. Он умер внезапно, под Москвой - где, ты сам знаешь. За день до его поездки туда у нас с ним был тяжелый разговор. Не могу себе простить, что не поняла его состояние. Надо было лечь поперек дороги! Привязать! Не пускать! К сожалению, Ольга Викторовна, хотя и официальная жена, но понимать Папу так, как понимала его мама, конечно, не могла. Я ее не осуждаю. У нее своя жизнь, клиенты и пр. Папа был одинок, заброшен. Я это сразу поняла по его глазам. Того яркого, красивого Орла уже не было. У меня все внутри перевернулось, когда увидела его в Шереметьево. Не хочу тебя расстраивать, милый, тебе и так не просто там. Расскажу при встрече. Наши судьбы так давно и так крепко переплелись, что от тебя у меня не может быть никаких тайн...
Сейчас, вместе с Ольгой Викторовной, хлопочем насчет памятника. Хотим плиту из лабрадорита - черную, с голубыми блестками. Однако и тут есть проблемы - с его закрытым именем. Как писать в некрологе, мы, слава богу, пробили. Но на втором этапе - как писать на памятнике - опять загвоздка. Завтра должно все решиться, подключились Папины друзья, приличные люди (еще есть!) из Министерства, короче, надеемся, что разрешат. Сильно помог Валентин. Вот уж не ожидала от него! Спасибо ему, хотя всем, чего он достиг, он всецело обязан Папе, значит, кое-что в нем при нынешних катаклизмах еще сохранилось. Скоро закончу дела, приеду и вытащу тебя домой. Крепко твоя, Галя".
Неожиданно в конверте обнаружился еще один листок, тоненький, махонький, добавление, которого раньше не заметил:
"Милый! В последний момент: должна задержаться еще на несколько дней, не волнуйся, жди. В случае дальнейшей задержки напишу письмо".
Меня это озадачило: какие могут быть задержки! Оформить памятник, внести аванс и - все! Никаких других дел, насколько мне известно, у Гали не было. Сама писала, что в нынешней Москве ей тошно, пусто. Из тех двадцати, что провожали нас в Германию, осталось в Москве всего четверо, остальные разбежались по всему миру. А теперь вдруг какие-то дела... Ладно, наберемся терпения и будем ждать. Галя непредсказуемое существо...
А терпению, между прочим, научила меня Софья Марковна. Я был бы неблагодарным негодяем, если бы не рассказал о ней. Итак, Софья Марковна Журавская, когда я впервые увидел ее, показалась мне актрисой или, по крайней мере, из бывших актрис: высокая, тонкая, с лицом Нефертити, высеченным из белого алебастра. И на белом прекрасном лице горели янтарные глаза! Конечно, она была богиня! И во внешности, и в повадках, и в манере одеваться - во всем чувствовались гармония, достоинство, порода! Но самым, возможно, редкостным качеством ее было мудрое терпение. Ведь при всей любви Папы к ней, даже обожании ее, он был, царство ему небесное, как бы помягче выразиться, не чужд некоторых увлечений на стороне. Женщины его обожали, влюблялись без памяти и создавали весьма серьезные для него проблемы. Подчеркиваю, проблемы для него, но не для Софьи Марковны! Она все знала благодаря "доброжелательным" приятельницам, тоже влюбленным в ее мужа и не упускавшим случая, чтобы хоть таким образом уязвить свою главную конкурентку и, разумеется, "лучшую подругу". Софья Марковна, приводя своих "лучших подруг" в крайнюю степень разочарования, никак не реагировала на секретную информацию, более того, как всем казалось, еще крепче любила своего неверного супруга. Подруги были в шоке, а мир в семье Папы оставался таким же прочным, как и прежде.
Что мне кажется странным? Когда, волею небес, Галя резко, наотмашь порвала все отношения с Валентином и вынесла его вещи на лестничную площадку, Папа впервые за все годы нашего знакомства проявил растерянность: стал уговаривать Галю не делать этого, дескать, Валентин не зверь, он же ради дела, советовал простить парня, такого перспективного работника, его любимца (Галя об этом, конечно же, знала), а потом, когда увидел неуступчивость дочери и понял, что решение ею уже принято, вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, попросил Галю, когда она будет снова выходить замуж и встанет вопрос о новой фамилии, чтобы обязательно взяла фамилию мамы, то есть "Журавская". Галя удивилась, а почему не его? Папа сказал, что с его фамилией у нее могут возникнуть большие проблемы из-за секретности... Как мог он предвидеть все то, что с нами случится через много-много лет? Как могла сохранить молчание Софья Марковна, зная, как сильно любит Галя своего отца? И Галя - почему так легко согласилась с Папой и, когда через несколько месяцев мы оформляли наш брак, решительно заявила в загсе, что берет фамилию матери? Мистика? Но не кажется ли вам, тем, кто читает эти строки, что Папа каким-то чудесным образом предвидел ход будущих событий и создал для нас "коридор" наибольшего благоприятствования? А Софья Марковна, отстранившись от столь важного и щепетильного вопроса, не предчувствовала ли она, что время ее на исходе, и дети (Галя!) будут уже без нее решать свои проблемы и преодолевать трудности сами? В любом случае, ее терпеливое молчание при обсуждении всех этих вопросов стало для меня уроком тончайшей душевной деликатности и доброты! Я был принят в ее дом как близкий, родной человек. Не буду обольщаться, думаю, потому, что сама Галя носилась со мной как с писаной торбой, лечила после милицейских травм, возила по курортам, так сказать, возвращала к нормальной жизни. Именно по ее совету, чтобы скрыть шрамы на лице, я отпустил бороду, усы и бакенбарды. Сначала она очень потешалась надо мной, щипала и теребила мою растительность, таскала за бородёнку, потом привыкла. Привык и я. К тому же огромные плюсы: не надо ежедневно бриться, можно ходить "лохматым". Нынче, разглядывая себя в зеркале, обнаружил, что стал самым натуральным "сивым козлом", как ругались во дворе здесь, в Германии, мальчишки из Казахстана...