Шепот шума

"Тогда я тебе скажу, - и Н.-В. так близко подошел к Вере вплотную, и, когда он заговорил и она почувствовала его дыхание, это было такое чувство, как будто она сама говорит, - вы приехали, и ты оставалась в этом платье, вот в этом, - и Н.-В. выдернул его из темноты, и оно было особенно желтым при желтом слабом свете, - и когда я позвонил, ты была с ним, а он сказал, что ты у себя, но я тебе звонил, там никого не было, и потом он тебе сказал, что полюбил, и потом было то, о чем ты не хочешь говорить".

"Я не понимаю, при чем здесь платье? - сказала Вера. Эта пытка длилась полночи, и полночи прошло наяву, а полночи во сне, и во сне длилась эта пытка, только мир, который наяву был снаружи, во сне почему-то был внутри. И если наяву было совсем непонятно, что делать с этим миром снаружи, то во сне совсем было непонятно, что делать с этим миром внутри. Внутри были солдаты, которые шагали внутри и стреляли внутри, и внутри кричали люди, как же они страшно кричали внутри, и внутри был этот желтый свет, слабенький и тусклый, и тоже нечем было дышать внутри. И не было выхода.

Ты внутри - выходишь - оказываешься снаружи.

Ты снаружи - выходишь - оказываешься внутри.

А настоящего выхода не было.

Выхода куда-то, где не было бы ничего похожего на то, что внутри, на то, что снаружи.

Везде было одно и то же, и если человек был убит снаружи, то он оказывался убитым внутри. И ничего от тебя не зависело, не было "я" ни внутри, ни снаружи. Внутри подавали электричество, там были магнитные полюса и давление. И там внутри летел самолет, из которого уже выпала бомба, которая уже вот-вот должна была взорваться снаружи. И было совершенно ясно, что, несмотря на то что эту бомбу сбросили внутри, она взорвется снаружи. И внутри были слышны голоса снаружи.

7

Куда может деться человек? Куда-нибудь исчезнуть. Но куда может исчезнуть человек? Куда-нибудь деться. И живому человеку легче куда-нибудь деться. А мертвому - исчезнуть. И человек, пока он живет, куда-нибудь денется, а мертвый - исчезнет.

Кончилось долгожданное лето. Пришла долгожданная осень.

Кончилась заварушка - начались вернисажи, презентации, очереди, дожди; и хлеб то кончится, то начнется, и где-то рекой течет вино, только где та река?

И там, где кончилось освещение, там кончились и жилые дома.

И по черной-черной улице шел человек в черном-черном пальто.

И он подошел к черному-черному дому и вошел в черный-черный подъезд. Он поднялся по черной-черной лестнице и позвонил в черную-черную дверь.

Ти-ши-на!

И по черному-черному коридору в черную-черную комнату вкатился черный-черный гроб. И там стояла черная-черная кровать, покрытая черным-черным покрывалом, ти-ши-на...

И в этом черном-черном гробу лежал черный-черный скелет - отдай мое сердце!

Немного черной икры, чашечку черного кофе, красота Черного моря, ти-ши-на!

И в этот лес почему-то вели не дороги, не тропинки, а туннели, и в самих туннелях было темно, они только слабо освещались тем далеким светом, который был в конце туннеля, но этот свет был бесконечно далеко, и сколько бы к нему ты ни шел, он так и оставался так же далеко, но все равно освещал туннель. И в этом туннеле было сыро, и земля под ногами была неровной и тоже сырой. И по этим туннелям шли люди, но в темноте их было трудно различить, только по шагам и еще по каким-то невнятным звукам, которые они издавали, можно было определить, что это идут люди. Они шли небольшими группами и поодиночке, но расстояние между ними не увеличивалось и не сокращалось. Они не удалялись и не приближались друг к другу. И в одной такой группе Вера узнала того отца, которого раздавил автобус, и с ним была соседка, которая в момент смерти так похорошела, еще мальчик, который утонул, и еще черная собака, которая в момент смерти была уже мертвой. И Вера поспешила к этой группе, она хотела их догнать. И она сама по себе была легкой, но движения ее были тяжелыми, и она никак не могла приблизиться к ним. А над этим туннелем шумел лес, даже был слышен ветер, как он раскачивает деревья и как шелестят листья, и даже было слышно птичье пение, и лесной шум был самым настоящим живым шумом над головой.

И в том подземном переходе было темно, и лестница освещалась только слабым уличным светом, а на улице уже сгущались сумерки, и люди спотыкались на этой лестнице и ругались, но все равно шли, а дальше за лестницей, где этот подземный переход расширялся, там уже было светло, стояли газетчики, и рыжий мужик ужасно пел, и ему кидали мелочь, он орал и хотел петь, и над ним даже смеялись, но он все равно продолжал петь своим тяжелым визгливым голосом. Продавали цветы, трусы и что-то черное в жирных бумажках. И те, кто спускались по лестнице и выходили на свет, были забытые Богом люди, как будто у звезд, в перспективе, где пересекаются две параллельные прямые, в этой точке пересечения был Бог, которого что-то отвлекло, это было с его стороны всего лишь одно легкое движение в сторону, туда, где не было людей. И люди, на миг забытые Богом, шли по инерции, бессмысленно на свет, они, как мотыльки, давились в темноте, чтобы попасть ближе к свету. Но что же отвлекло Бога? Какой божественный свет привлек его, что он отвлекся от людей, и какая божественная музыка привлекла его так сильно и всю музыку унесла с собой, что в подземном переходе остались только самые тупые звуки, которые выдавливал из себя поющий мужик.

И там была речка, а через речку мост, а за речкой сад, и в том саду гусеницы. И если гусеницу проколоть иголкой, из нее не получится бабочки, если она умрет не просто от смерти, а от насильственной смерти - от лопаты, каблука или ядохимикатов, то она уже не взлетит, только ее собственная смерть сделает из нее бабочку; и для этого гусеница ложится в гробик, укутывается в саван, и если какие-нибудь китайцы не размотают ее созревающую душу, то душа выпорхнет, и полусозревшая душа - это нитка, а созревшая душа - это бабочка, и удивительно, но душа оплодотворяет цветок, который всего лишь на порядок ниже бабочки, всего лишь цветок, как будто это младшая душа. Это как если бы воскресший человек оплодотворял зверюшек, но самого живого человека оплодотворял человек. И если гусеницу убить, то бабочки не будет, но ведь если человека убить, то бабочки тоже не будет, просто никто не видел ту бабочку, которая вылетает из куколки, которой человек сделается как только умрет. Но ведь даже если из насильственно убитой гусеницы не вылетит душа и не полетит оплодотворять цветок, то ведь из насильственного убитого человека тоже не вылетит бабочка и не полетит совокупляться со зверюшками. И как будто гусеница, когда умрет, будет состоять уже совсем не из гусеницы, а из чего-то другого, но чтобы получилось это чего-то другое, должна умереть живая гусеница. Она должна сама умереть, только тогда из нее самой вылетит сама душа. А если она умрет не сама, а ее проткнут иголкой, то из нее не получится чего-то такого, из чего потом вылетит бабочка. И если этим отличается жизнь от смерти, то чем отличается гусеница от человека - возрастом или шелком?

Н.-В. обещал и сдержал обещание - устроить выставку. Сначала Вера не торопила. И он не торопился. Но время его торопило. И он поторопился. Это была не галерея, не салон, ему удалось арендовать мастерскую. Это было такое помещение, о котором можно только мечтать. Под самой крышей. И оно состояло из двух половин - как бы интимной и официальной. Над одной половиной был шарообразный стеклянный купол, и в этой официальной половине до самого вечера был дневной свет, а над второй половиной была крыша довольно низкая, и свет довольно тусклый - это и была интимная половина, на полу был ковер, стоял диван, столик, и над столиком висел низкий светильник, оставленный здесь бывшим хозяином, который навсегда уехал, потому что там, где он теперь жил, тоже был светильник, оставленный ему бывшим хозяином, который тоже навсегда уехал.

- Завтра ты будешь знаменитой, - сказал Н.-В. Вере, когда они поднимались в мастерскую, - осторожно, не упади.