Шепот шума

- Оставь мужа, - сказал Н.-В., - он тебя не любит.

- Кто? - поинтересовалась Вера.

- Муж.

Какой же он смелый человек в своей любви. Он все знает. Он такой знаток сердца, что сердце начинает болеть от его знаний.

- И ты его не любишь, - сказал Н.-В.

- Кого?

- Мужа.

Н.-В. рассуждал. И свое рассуждение он закончил так: "Ты любишь только меня". Это уже было утверждение. Он еще порассуждал. Ему хотелось, чтобы он был вообще, но чтобы это был именно он. Чтобы он был для Веры сразу все, но чтобы эти все сразу были только он. Она не очень понимала. И еще он сказал: "Я хочу о тебе все знать, слышишь?" Она, конечно, слышала.

И вот что еще странно: если человека любят, он начинает пользоваться этой любовью. Но если он воспользуется, он все время будет расплачиваться за то, что он воспользовался. Совсем не жалко того, кто любит. Ну совершенно. А ту, кто любима, жалко. Какая же она бедная, эта жертва. Она просто сгорает в жертвенном пламени любви. Просто - раз и вспыхнула, вспыхнула - и сгорела. И Н.-В. зажег Веру своей любовью. И может, правы романтики, что глаза горят, а щеки пылают, а может, и не правы, потому что тот, у кого они пылают и горят, этого не видят, а наблюдателя нет, потому что возлюбленные, сгорая от любви, не знают, что они горят, а наблюдателя нет, а у романтиков наблюдатель все время в кустах сидит и видит, какие пунцовые щечки и как загорелись губки.

И одной рукой Н.-В. взял Веру за подбородок, и она немного откинула голову, и хотя сама она стояла, лицо ее лежало, и над ее лицом было лицо Н.-В. Их лица почти соприкасались. И все, все в лице хотело этого соприкосновения. Хотелось, чтобы оно было. Но еще больше всего на свете в этот миг сейчас хотелось, чтобы его не было, этого соприкосновения, - хотелось, чтобы этот миг длился вечность. И так безумно этого хотелось, что эта вечность пролетела за миг. И в тот миг, когда они стали безумно целоваться, они так целовались, как сумасшедшие, и мстили этому мигу за то, что этого мига больше не будет в этот поцелуй.

И страсть, которая охватила их, была даже не от страсти и не от желания, а от счастья, но вот само счастье, так сразу и показалось, было не вечным, а мимолетным и грустным от мимолетности, а от такого грустного счастья бывает тоска. И понятно, где начинается занятие любовью - там, где кончается тоска, оно начинается, чтобы прогнать тоску, и оно зовется весельем, это занятие, оно веселит, и оно само по себе веселое занятие любовью, хотя сама любовь грустное занятие.

- Вера, - сказал Н.-В.. И он сказал это издалека, как будто он был очень далеко от нее.

И Вера сказала: "Что?"

И он опять сказал: "Вера". И голос его был еще дальше. Он действительно что-то взял из Веры и унес с собой просто куда-то невозможно далеко.

- Я не слышу, что? - сказала Вера.

- Вера, - сказал он, и голос его оборвался, потому что там, где не было даже голоса, там, кажется, вообще не было понятия о звуке, то есть просто ни звука там не было, и все.

5

А летом очень странная жизнь. И страшная. Все куда-то разъезжаются отдыхать. Остается свободная площадь. Воспользоваться и сломать жизнь. Она отнимает свободу, твою собственную, эта площадь, площадь - это обман. Самообман. Это ловушка. Закрыть дверь и тоже уехать. И выбросить ключи. Уехать к маме. К дочке. К мужу. Вера открыла дверь - никого нет. Дверь закрылась. Ловушка. Она сидела-ела-запивала-умывалась-ложилась, и она подумала, что ей жутко страшно.

Нижин-Вохов должен был позвонить и сказать. Сказать и приехать. Приехать и остаться. И могло начаться. И могло плохо кончиться. И она подумала, что ни за что не будет с ним говорить, если он позвонит. Но даже если будет говорить, то ни за что не разрешит приехать. Но даже если разрешит приехать, то ни за что не разрешит остаться. Но чтобы этого ничего не было - можно сразу уйти. Но раз все равно этого ничего не будет - можно и остаться.

- Нет, - сказала она, когда он позвонил, - лучше завтра, я сегодня не могу.

- Я тебе перезвоню, - сказал он, - плохо слышно. - И он повесил трубку.

Теперь она ждала его звонка, чтобы сказать ему, чтобы "он точно не приезжал. Но звонка не было. Но почему? И через час она забеспокоилась, почему всё-таки нет звонка. И когда он наконец позвонил и сказал, что он рядом с ее домом, что он на машине и что ему быстрее было подъехать, чем звонить, все это было так правдоподобно, что она сказала: "Ладно".

И он вошел. И уже было поздно говорить, когда он взглянул. Потому что у него был такой взгляд, который действовал на Веру, то есть с самого начала, с самого первого раза, и был этот взгляд (с первого взгляда), и именно из-за этого взгляда все и случилось. И он опять так взглянул. Взглянул - и только потом уже посмотрел. А потом уже стал смотреть. И она рассматривала его. Зато она имела право его обидеть, то есть она могла ему все сказать. И он обязан был это выслушать и не умереть. И не убить за это. И продолжать любить. Она могла с ним делать все, что угодно. Потому что они были равны каждый в своем чувстве. И ей казалось, что она его любит не больше, чем он ее, а что даже он ее любит больше. Но все равно это было страшно. И ей было все равно страшнее.

И вот что еще странно, что такое жизнь и что такое нежизнь. Если жить дома, завтракать, обедать и ужинать, думать и хорошо выглядеть - то это жизнь? А если поужинать с приятелем в ресторане, не вернуться домой и утром себя ненавидеть, то это нежизнь?

Но почему когда каждый день жизнь, то чего-то еще хочется? Хочется нежизни? Чтобы опять вернуться к жизни?

- Странно, - сказала Вера, - что вот даже если все пройдет, то ведь все равно что-то останется, разве это не странно? В космосе летает мусор над землей. А на всей земле всего три кладбища для животных. И до фига для людей. И когда одни люди умирают, другие люди их хоронят, это как правило. И как исключение, когда животные умирают, люди их хоронят. И ставят памятники. Любимой кошке. Любимой собаке. От Саши. А водомерки в пруду живут счастливо. "Это они играют", - "Нет, это они совокупляются", - "Нет, это они тренируются", - "Правильно, а потом появляются дети, это и называется совокупляться".

Все-таки он был красивым, Н.-В., даже очень. И умным. И гадким. Он мог полюбить, а потом бросить. Мог обмануть. И если бы какая-нибудь девушка из-за него бросилась под поезд, он сел бы на поезд и уехал. И он мог случайно не прийти. А мог прийти и вдруг встать и уйти. А мог раздеться, лечь, а потом одеться, уйти и даже не позвонить утром. А мог и пожаловаться. Смотря кому. А мог и влюбиться на всю жизнь. Смотря в кого. Но он был не для жизни. И его можно было мучить. И еще она его ненавидела за то, что все это заходило все дальше и дальше. И все дальше и дальше от жизни. И эту лягушку раздавил автобус после дождя. Лягушку с лягушонком. Они умерли от разрыва сердца. "Почему мы так много говорим о смерти?" С нежными глазками, с хвостиком и с крылышками, и дама будет искать своего зайчика, а зайчик спит.

И вот что еще он обожал делать с ней - приказывать, и чтобы его приказание тут же было исполнено. "Зачем ты это принес?" - "Чтобы ты это надела и чтобы я тебя раздел". - "Не буду". - "Сейчас же это сделаешь". - "Почему желтое?" "Немедленно надевай". - "Оно мне велико". Желтое платье было ужасным. Это было не платье, а дрянь какая-то. "Где ты взял эту гадость?" - "Украл". Оно было пошлым, фирменным, с крылышками и без трусов. И он стал стаскивать с нее это платье. И она не давала его стащить. "Немедленно снимай, - сказал он, - это моя вещь, я тебе его не дарил". "Ты будешь как твой отец, таким же старым, с таким же лицом, убирайся", - "Ты тоже будешь старухой", - "Никогда", - "Я тебя уже видела в старости", - "Когда?" - "У тебя дома, у твоего отца", - "Нет", "Ты будешь такой же, как он", - "Нет", - "Да, а ты меня не видел и никогда 'не увидишь", - "Я тебя обожаю". В общем, это была такая игра. И они ее вместе осваивали. И в этой игре были исключения и правила. И как правило, он обращался с ней как с куклой, и в виде исключения он позволял ей обращаться с ним как с куклой. И тогда она могла его положить, поставить, она его укрыла. С головой. А потом достала голову и посмотрела ему в глаза. "Тебе нравится это делать с тремя женщинами по очереди?" - "Почему с тремя?" - "С первой, со второй и со мной". - "Только с тобой". - "Только не со мной". - "Только не с ней". И среди соловьиного щелканья, среди настоящих соловьев, которые пели о сексе, чтобы размножаться, потому что им дан был от природы голос и не требовалось сердца, они пели о счастье, совсем не как воробьи, которые поют о "хлебе насущном, то есть красоту птицам раздает человек: "Это красивая птичка, а это некрасивая, и самые красивые и вкусные вымерли, Тургенев подстрелил восемьсот рябчиков, а Аксаков полторы тыщи, и нам ничего не осталось. Это совсем недалеко, - сказал Н.-В., - 15 минут отсюда", - "Не хочу я никуда ехать". И еще он мог завести. Это у него получалось. "А кто там будет?" спросила Вера. Он заводил ее тем, что сначала недолго уговаривал, а потом говорил: "А можно и не ехать, как хочешь". - "Хорошо, поедем, - сказала она, только я переоденусь". - "Зачем, нормальное платье, пошлое, но тебе идет, даже желтое". Конечно, он ее подставил, в этом не было никакого сомнения. Тютюня открыл дверь и познакомил Веру со Снандулией, которая, увидев Веру, все поняла - потому что - что ж тут было непонятного, - потому что Вера сразу прошла в комнату, где была Снандулия, а Н.-В. прошел в другую комнату, и, увидев там Свя, сказал ему: "Хорошо, что ты уже здесь". "Что же ты делаешь с людьми!" сказал Свя. И Н.-В. ему ничего не сказал. Зато Вере он сказал: "Это моя жена Снандулия". "Уже познакомились", - сказала Вера. Все было прозрачно. И Вера подумала: "А вот сейчас придет Василькиса". Но она пришла не сразу. И, увидев на Вере свое платье, которое куда-то исчезло, она подумала: "Не может быть". Но поскольку этого быть совершенно не могло - что на незнакомой девушке ее платье, то эти две вещи так и остались не связанными между собой. Просто перед ней стояла девушка в желтом платье, точно в таком же, которое у нее куда-то исчезло. И Василькиса подумала, что Н.-В. объяснился со Снандулией, которую она сразу же узнала, хотя знала ее только по фотографии, на которой она была еще моложе, но зато в жизни, хоть она и была старше, она была еще красивее. И самое удивительное, что все это было как-то естественно. Снандулия разговаривала со Свя, и они говорили как родственники. И чем больше Свя хмурился, тем больше Снандулия улыбалась. И когда вдруг стало совершенно тихо, она вдруг рассмеялась. А Вера говорила с Тютюней. То есть она ничего не говорила. Просто когда она увидела, что к ней подходит Свя, она успела повернуться к Тютюне и заговорить с ним.