Страница 5 из 13
Выход был найден. По зиме позапрошлого года у замаскированного радара поставили охранителем босо- и черноногого цыганёнка. Который, приплясывая на искрящемся в свете фар снегу то ли от известной живости цыганской натуры, то ли от дикого мороза, охранял радар.
Встретить в январе пляшущего и прыгающего в заснеженных кустах цыгана – для моих краёв это пока диковина. Многие стали притормаживать для рассмотрения этнографического курьёза. Выручка у гаишников падала. В домах у деревенских луидефюнесов воцарились плач и запустение.
Тогда цыганёнку смастерили фанерную будку, в которой он должен был бдительно сидеть и препятствовать надругательствам над радаром. Для пущего бережения будку закамуфлировали под четырёхугольный сугроб. Цыганёнок, которому было одиноко, слепил себе друга-снеговика и воткнул рядом маленькую ёлку. Поставил в будке печурку, в которой жёг ящики.
Снеговик, будка, попискивающий радар и пляшущий цыганёнок перезимовали, всем на радость, успешно. Цыганёнку водители подкидывали жратву и курево. За это цыганёнок показывал представление с радаром, пересказать которое я не могу. Но дальнобойщикам нравилось.
Весной армяне построили на месте растаявшей снежной бабы фанерную шашлычную. Летом ландшафт обогатился шиномонтажным сараем. Естественно, что вскоре тут уже клубились проститутки, которых стали крышевать озверевшие от происходящего сельские гаишники. На обочинах по обе стороны дороги развернулась продажа всякого ужаса: эмалированные кастрюли, полотенца, хрусталь и даже воздушные змеи. Потянулись к этому месту бабки-яблочницы. Установили пивной киоск. Наставили скамеек под навесами…
Теперь вот строят бензозаправку. Уже видели китайцев. Сначала двух, а через день уже шестнадцать.
Радар несколько оттеснён с повестки дня быстротекущим потоком жизни, но продолжает функционировать, олицетворяя собой центр этой молодой вселенной.
Я думаю, что наблюдаю за рождением нового славного города на карте нашей Родины.
Кожаный плащ
Я так уж устроен, что даже в слабом дуновении ветерка обновлений мне слышится скрип поднимаемого ножа гильотины. Всё ведь начинается с малого, говорю я, запирая на ключ дверь чулана, не слыша стоны узников-реформаторов.
Однажды, очень и очень давно, я купил себе плащ из кожи.
До покупки плаща я ходил в удивительном пуховике, сшитом подневольными китайскими старушками, которых по слепоте их и женской непригодности приковали цепями к «Зингерам» в подвальных фабриках Пекина.
Пуховик был прекрасен. В сущности, это был не столько пуховик, сколько перьевик. На третий день носки перья пуховика уверенно сползли мятой грушей вниз, и мой мужественный силуэт несколько преобразился в сторону исконного русского добродушия на вате.
Примерно в таком обличье сидели под хлопьями снега на козлах замерзающие русские извозчики, с нетерпением ожидая неминуемых побоев от загулявших седоков.
Метафизическим плюсом моего гипотетического пуховика были вылезающие из всех его многочисленных швов перья, которые я застенчиво выдёргивал, дивясь их разнообразию. Часть перьев принадлежала, видимо, массово забитым в Китае чьим-то православным ангелам-хранителям, покинувшим белогвардейских хозяев после Гражданской войны. Белые и запах такой…
Однажды я, поднатужась, выдернул из себя перо размером с локоть, весьма пригодное для писания челобитий и духовных стихов при свете приказной коптилки.
Попадались перья и попроще, эти я пускал по ветру, любуясь незамутнённым взором Форреста Гампа на их замысловатый танец.
Так и ходил: с необъятной пуховой задницей, увеличенной накладными карманами, и торчащими из швов лебедиными перьями. Образ спивающегося херувима удачно завершала меховая шапка-имитация. Под шапкой-имитацией подразумевалась псевдоушанка пегого цвета с рудиментарными шнурками, отмирающими в процессе тупиковой шапочной эволюции.
В целом своим внешним видом я был не совсем удовлетворён. Двадцать один год человеку. У человека планы и возможности. Духовный пуховик с православием перьевым меня не устраивал совсем. Сама Эволюция приходила ко мне в образе Ирины В. – первой красавицы курса, и совсем было решилась на реализацию моих устремлений, но тут вылез пуховик, зачастил скороговоркой, проявился по полной.
Поэтому и появился плащ с отстёгивающейся подкладкой. Это был прекрасный плащ. Кожа на него пошла добротная до такой степени, что плащ мог стоять и без меня. Тем более что он был и так до пола. Плащ мог выдержать удар трёхгранного штыка. К плащу прилагалась романтическая пелерина. В этой стоящей дыбом пелерине я, даже если стоял как вкопанный, казался мчащимся в бурю вестником надвигающейся чумы.
Накопление денег на покупку плаща заняло два месяца унизительных подработок и обидного подхалтуривания. Например, трудно забыть, как я, галлюцинируя от отравы, занимался по объявлению дезинфекцией в коммунальной квартире на улице Водников. Отрава не очень брала тараканов, и жильцы с улицы Водников после моего третьего безуспешного антитараканьего визита начали скверными голосами мне угрожать и телесно мучить. Слава богу, новая химия помогла, и вместе с двумя каретами «скорой помощи», отъехавшими от соседних подъездов, куда вела общая вентиляция, отъехали и тараканы.
Под плащ пришлось менять походку, красноватым после тараканьего этапа стал взгляд, поворот головы изменился, прочие привычки и пристрастия претерпели метаморфозы страшного свойства.
Плащ меня поработил. Если в своём добродушном ангельском пуховике я был робким и несколько заискивающим перед обстоятельствами ассистентом кафедры всеобщей истории, то в новом плаще я уверенно претендовал на роль герцога-злодея, собирающего под свои чёрные знамёна всю окрестную нежить.
От природной вынужденной застенчивости не осталось и следа. Только захочешь рассказать студентам что-то полезное и возвышающее нравы, а вот уже стоишь на кафедре, топаешь ногами в лакированных ботинках (плащ заставил) по раскрытому тому Гиббона и над вставшими смоляными кудрями сверкают молнии и кружит вороньё. Сполохи гибели на стенах. Тени Аттилы и Аэция!
Университет мы с плащом покинули без сожаления. И начали строить свои жизни в новом направлении.
О чём многие, конечно, жалеют.
Две Земли
Когда я был просветителем, я ездил по таджикским горным деревням с лекциями. Это у нас такое родовое проклятие: читать проповеди по баракам.
В комплекте со мной по таджикским селениям ехала кинопередвижка с запасом индийских фильмов и грузовичок с резиновыми галошами. Стоя в кузове грузовичка на главной площади, я хлопал галошами и созывал таджикский народ на замечательную лекцию с последующим просмотром кинофильма.
Из динамика на кинопередвижке рвалась индийская песня. Над моей головой вздымались скалы. Всё вокруг было в персиковом цвету.
Приходили все. Потому что галоши раздавались строго после кинофильма. Я за этим следил. Галошами, фильмами с Баччаном и моими лекциями власти отвлекали таджиков от траффика всякого из-за речки и фундаментализма.
Лекции у меня были разнообразные. В основном про международное положение. Для наглядности я возил с собой географическую карту. Географическая карта была с двумя полушариями: Западным полушарием и Восточным полушарием.
Лекции мои пользовались огромным успехом. Это было, конечно, побочным явлением траффика всякого из-за речки. Таджики пробовали то, что перевозили, и как-то привыкли к несколько изменённому состоянию души. А тут и я с лекциями. Многие таджики наверняка считали меня добрым видением, раздающим галоши по списку.
В селении Харшон после лекции ко мне подошёл местный интеллигент. Интеллигент попросил дать ему автограф на книге Д. Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Я дал. Подписался просто: «Джон Рид. С надеждой на будущие встречи».
После моей автограф-сессии интеллигент подошёл довольно твёрдо к карте с полушариями, минуту всматривался в неё, держась за лицо руками, повернулся ко мне и с болью спросил: