墨瓦 Мова

Чайник начал плеваться кипятком. На плетеном лозовом подносе появились фарфоровые чашечки. Хозяйка взяла чайник и налила мне отвара. Жидкость была прозрачной и почти бесцветной. Глоток обжег мне гортань. Никакого вкуса. Почти как вода. Но на втором глотке возник и начал распускаться во рту приятный цветочный аромат. Этот вкус был тонок, как акварельный рисунок, и по сравнению с ним обычный китайский чай показался бы грубой, насыщенной масляной живописью. — Красиво! – не выдержал я. – Именно так. Не вкусно, а красиво. Она глотнула из своей чашечки и наклонилась ко мне через подлокотник кресла: — Ты бы еще мой отвар зверобоя попробовал. Он темный получается, с горчинкой. — Вы говорили, что я могу оказать вам какую-то помощь, – напомнил я, потому что мне показалось, что я уже и так потратил много ее времени. Не получить бы потом по печени от Мастера благовоний. Элоиза немного помолчала, собираясь с мыслями. — Понимаешь, Сережа. Идет война. Невидимая. Мы воюем за каждый сверток, за каждую страницу. Наши люди проникают в иностранные библиотеки, делают копии того, что еще не украдено, а украдено практически все, причем – не нами и не теми, кто торгует без нашего прикрытия. Крадут и уничтожают наши враги. Их знания о мове более обширны, чем наши. Говорят, что там у них в главном здании, за бетонными стенами и электронными системами охраны, библиотека на четыре тысячи томов, и каждый из них – уникален, потому что все аналоги старательно уничтожены. Как только они соберут все — сожгут. Или не будут жечь, а спрячут в подземном хранилище навсегда. Такой вот музей запрещенного наследия. Язык, на котором не разговаривают и на котором даже не умеют читать – мертвый язык. И тогда у нас не останется ничего. Даже воспоминаний. Она выловила несколько липовых соцветий из своей чашки и бросила их в огонь. — Идет война, — повторила она. – И мы в ней – не торговцы. И не мародеры, наживающиеся на людском горе. Мы – спасители. Гуманитарная миссия ООН. Мы спасаем слова. Выслеживаем, составляем описи. Есть своя библиотека и у нас – но это, к сожалению, одна полка. Одна полка печатаных книг. Изданных в разные годы и в разных местах. Двенадцать томов, два – без обложки, еще два – собраны по странице и склеены. Ну и, конечно же, горы разрозненных фрагментов: абзацы текстов из неизвестных книг навсегда утраченных авторов. Кто их написал и когда — установить сейчас невозможно. Наши лингвисты работают с этим богатством: разбирают, сопоставляют, каталогизируют. Но до сих пор нет ни одного учебника – их находили и уничтожали в первую очередь потому, что они «несут наибольшую опасность». — Нам бы вместо этих соплей три взвода солдат на захват телевидения бросить! – подал голос Сварог. – За десять минут мову бы вернули. И почти без крови! — Видишь, — доверительно понизила голос хозяйка, — у нас нет ни единого мнения по поводу оптимальной стратегии действий. – У армейских генералов назревает радикальный силовой вариант, который мне кажется космической глупостью. — Сварог безопасных путей не ищет, – заметил я, с уважительной улыбкой повернувшись к нему. – Брутальный мужчина! Настоящий полковник! — Это страшилище представилось тебе Сварогом? – Элоиза иронично скривила губы. – Сварог? Рог, ты ему так представился?

Я внимательно посмотрел на Красного столба. Рядом с этой женщиной он выглядел, как потрепанный жизнью волк. Даже взгляд у него был какой-то забитый, исподлобья, как у собаки. Разве что не вилял хвостом жалко и влюбленно. И куда делся весь его кровожадный шарм шизоида с гранатой, бультерьера без намордника? — Да, Элоиза. Я же и есть, в каком-то смысле, Сварог, – мягко попытался он защититься. — Славянский бог неба. И небесного огня. — Ну я вот что тебе скажу. На Сварога он пока не тянет, – хозяйка повернулась ко мне, продолжая выстебывать своего соратника. – Может быть, после того как еще с дюжину глупостей отмочит, еще жменю пуль словит, тогда и станет Сварогом. А пока он просто Рог. Рог, а не Сварог. Простой, упертый, негибкий. Рог коровы. Нет, даже не коровы – вот у коровы рога что надо, хорошо боднуть может. А этот – козлиный рог. Старого такого козла рог.

Надо было видеть, с какой нежностью она над ним издевалась. Как старшая сестра над младшим братом. Сварог побагровел от таких публичных подколок, но злобные взгляды кидал только на меня и на Чу Линя. Я понял, что по натуре он скорее медведь, чем бультерьер. Медведь или зубр. Здоровый, косматый, накачанный, но добродушный. И где-то под шерстью и броней у него есть сердце. Элоиза снова стала серьезной. — Идет война, – повторила она. – Мы спасаем слова. Ищем упоминания утраченных синонимов, работаем с воспоминаниями. Время от времени выходим на редкие экземпляры. За каждым из нас следят. Постоянно. Нас ведут, подслушивают, записывают. Поэтому если вдруг нам удается добыть настоящее сокровище, с одним или несколькими новыми словами, выражениями, контекстами или грамматическими конструкциями, мы всегда должны решить проблему его безопасной транспортировки сюда. Бывает, что втемную пользуемся багажом людей, которые не подозревают, помогают нам нечто провезти через границу. Это, кстати, не наше изобретение, это еще в двадцатом веке придумали триады в Азии. Так получилось и с тобой. — Но почему вы не разместите центр сопротивления за границей? В Варшаве или Вильнюсе, где мова не запрещена? – этот вопрос показался мне абсолютно логичным. – Там можно было бы надежно спрятаться. Но она лишь хмыкнула: — Какой смысл в сопротивлении за границей? За границей – эмиграция, а не сопротивление. Это наша земля. И мы отсюда не уйдем.

Это был нелогичный аргумент. И именно из-за этого ему ничего невозможно было противопоставить. — Нам рассказали про тебя, твоя неуловимость давно уже стала притчей во языцех. Мы немного напряглись, потому что в Варшаве ты напился и стал чесать языком. Но границу прошел гладко. Потом наш сорок девятый не выполнил приказ. Потом книгу уничтожили. Мы не успели. Ты знаешь, что это за книжка? Я пожал плечами: — Там стихи. Какой-то русский поэт. Элоиза хмыкнула, и я поспешил уточнить: — Русский поэт со странной фамилией. Наверное, еврей. У евреев всегда имена странные. Я вот в школе с одним учился, и его звали Изя. Потому что он – еврей. Элоиза снова хмыкнула, и я, предчувствуя ее издевательства, сделал еще одну попытку: — Неужели Шекспир – белорусский поэт? — Шекспир – классик английской литературы. Но дело не в Шекспире. Эта книжка, Сережа… — она сделала паузу и заговорила быстро и страстно. – Это абсолютно уникальная книга, издание 1989 года, в твердой обложке, вышедшее еще в БССР. Вот представь: империя рассыпается, в Москве заканчивается горбачевская перестройка. И тут, в Минске, в государственном издательстве, выходит то, что ходило по рукам примерно так, как сейчас распространяется мова – в самиздатовских перепечатках, фрагментах. Знаменитый перевод сонетов Шекспира, сделанный Владимиром Дубовкой. Дубовка – это чудо и дар всем нам. Он самый крупный поэт из тех, память о ком дошла до нас из ХХ столетия. И самый забытый, затертый плечистыми шеренгами писателей-коммунистов, певцов коллективизации и репрессий. Что ни деталь биографии, то странность. Мы, как археологи, восстанавливали Дубовку по фрагментам, по сохраненным на серверах бекапам страниц, которые были уничтожены десятилетия назад, по архивам, которые еще не были к тому моменту опустошены. Кстати, фотографию его нам найти так и не удалось, его внешний облик, выражение лица утрачено навсегда. Человек прошел сталинский ГУЛАГ, но в его душе… — она снова сделала паузу. Я заметил, что каждый раз, когда ей хотелось сказать что-то поэтичное, она себя останавливала, может быть, чтобы не выглядеть слишком сентиментальной. Как я ее понимал! — У нас был шанс спасти сонеты Шекспира в переводе Дубовки, — продолжила она. — Там такая красота… Я видела один, только один, – она вздохнула и прочла ровным голосом, почти без интонации:

Твой вобраз, на здзіўленне мастакам, У сэрцы вока мне мае стварыла. Жывая рама для яго – я сам. У ім – выдатная мастацтва сіла[31]. вернуться

31

Фрагмент 24-го сонета Шекспира.