Том 2. Повести

Разбойник Мицу с проворством обезьяны сполз с дерева, оставив, правда, на нем несколько лоскутов от своих штанов, и, прежде чем партнеры по картам вернулись в сад, он давно уже преспокойно играл в шарики с несколькими такими же, как он, сорванцами возле дома Фиалки.

Триумвират картежников снова принялся за пагат *, поскольку бросить игру было невозможно (за господином Планже числился один «соло»), Марьянский же в одиночестве бродил по извилистым тропинкам, между цветочными грядками. Камень из пращи угодил в тетушку Маржон, а убил его милую идиллическую болтовню с Эржикой. Провалиться бы этому постреленку в преисподнюю!

Выйдет ли теперь Эржи? Удастся ему еще раз повидать ее нынче? Подле куста крыжовника Марьянский заметил белую ромашку. Вот кого нужно бы спросить: «Увижу — не увижу?»

Молчаливый цветочек умеет хранить поверенные ему тайны, но все же на вопросы отвечает откровенно. Наклонился Марьянский к цветку, а какой-то голос словно шепчет в ухо: «Не стыдно тебе, старый бобыль?»

Но сотня других голосов тут же заглушила этот единственный: «Спроси, спроси!»

Сорвал Марьянский ромашку, выпрямился и видит: через кусты крыжовника, по грядкам и цветам мчится к нему что есть духу Эржика.

— Спасайтесь! — прошептала она, подбежав.

— Спасаться? Куда? Почему? Не понимаю. А девушка, ломая маленькие руки, умоляла:

— Не теряйте времени, ради бога! Уходите! Вот сюда, через калитку! Вы попадете прямо в дом Планже. Да быстрее же! А там вы уже спасены.

Но Марьянский и с места не тронулся, да и не смог бы — так велико было его удивление. Поэтому он, как был, так и остался стоять, изумленный, ничего не понимающий; ноги его словно вросли в землю.

Эржи тут уж притопнула ножкой и совсем по-военному объявила:

— Идите! Я так хочу. Я приказываю вам!

— Но, мадемуазель! Я не понимаю, — бормотал Марьянский. — Что случилось? Почему вы прогоняете меня?

Девушка наклонилась совсем близко к Марьянскому (чтобы не слышали игроки в карты) и, пьяня его своим дыханием, прошептала:

— Жандармский комиссар приехал! Марьянский пожал плечами:

— Какой комиссар? Ничего не понимаю. Чего он хочет?

— О вас справлялся, — дрожа всем телом, проговорила девушка. — Я затем и прибежала, чтобы спасти вас.

— От чего?

— От поимки, несчастный! О, все кончено. Он уже здесь.

Она прислонилась, полумертвая от страха, к дереву и посмотрела на Марьянского с таким отчаянием, что у того заколотилось сердце.

Через садовую калитку к ним действительно приближался жандармский офицер в традиционных штанах со множеством пуговиц по швам, коротком мундире, тоже изобиловавшем оловянными пуговицами, и с орденской перевязью и журавлиными перьями на шляпе — одним словом, отличной одежде, позволяющей разбойникам примечать своего врага еще издали.

Жандармский офицер направился прямиком к играющим в карты. Марьянский же сам пошел ему навстречу.

— Я ищу господ Кёрмёци и Марьянского, — начал жандарм.

— Чем можем служить?

— Я жандармский комиссар комитата Хонт. Вчера я изловил Сурину.

— Ну, этому я не удивляюсь, — проворчал Кёрмёци. — Осенью старик всегда сам отправляется на зимние квартиры. Или, может быть, он просил что-нибудь нам передать?

Комиссар кивнул головой и сообщил на неподражаемом официальном языке, что «у вышеназванного разбойника Сурины при обыске были обнаружены двести пятьдесят форинтов в австрийской валюте, о коих деньгах арестованный утверждал, что якобы похитил их вчера во время свадебного пира, вытащив из голенища сапога, принадлежащего господину управляющему, а вместо денег вложил туда смятую бумагу; в целях проверки этого маловероятного утверждения я, комиссар, осведомившись о вашем, господа, местопребывании и будучи движим служебным усердием, немедленно принял меры для осуществления данного посещения…»

Старик Кёрмёци живо вскочил на ноги.

— Все, до последнего слова, — истинная правда. Это мои деньги, — вернее, наши: моего племянника Михая и мои. Правду сказал Сурина. Я же всегда говорил, что он — человек честный.

И Кёрмёци горячо пожал руку комиссару;

— Спасибо за беспокойство. Захватили с собой денежки-то?

Но тот только иронически ухмыльнулся и пояснил, что «поскольку изъятую валюту еще вчера передал в качестве депозита в комитатскую казну, из каковой получение означенной суммы связано с большими трудностями, нежели от преступника Сурины, ибо установление права собственности на упомянутую сумму денег может произойти лишь после заведения протоколов, проведенных в установленном порядке допросах, а посему просит извинения за причинение беспокойства». Жандарм простился, пожав руку Марьянскому и Кёрмёци, пожелав последнему удачи, изящно поклонился барышне, звякнул шпорами и удалился.

Старый Кёрмёци покачал головой и, сердито ворча, констатировал:

— Весь комитат — шайка злодеев. Разве это по совести, когда человеку отказываются выдать его же собственные деньги?!

Его тут же поддержал Борчани:

— Придется тебе десять, двадцать или еще черт знает сколько заявлений подавать — и все с гербовыми марками. Я-то уж знаю, дружок, это государство. Пиявка! Однако иди же садись! Продолжаем! Кто сдает?

Эржике стремительно подошла к Марьянскому и пренебрежительным тоном спросила:

— Вот как? Значит, вы — не переодетый разбойник?

— Конечно, нет, — рассмеялся Марьянский. — Теперь я начинаю понимать. Так вот что вы подумали? Ха-ха-ха!

— Да, — подтвердила девушка, — но я ошиблась. — И она бросила на него полный сожаления и разочарования взгляд, который явно говорил: «Выходит, вы — самый заурядный человек, сударик!»

Она повернулась и, равнодушно размахивая руками, удалилась из сада в комнаты — делать тетушке примочки.

Беспокойные ученые в последнее время заняты поисками некоего шестого чувства (хотя мы и с нашими-то пятью никак не можем справиться). Не дай бог, если они и в самом деле его разыщут!

Ищут они, тянутся к нему обеими руками, но идут-то они по ложному пути. А я бы мог указать им истинную путеводную нить. И не к чему им возиться со своими опытами, вроде тех, что описаны у Фламмариона в «Телепатии». Возьмите почтовых голубей. На их примере легче всего доказать существование в природе шестого чувства. Ведь когда их увозят в темной клетке, в закрытом купе, по железной дороге за тридевять земель, у них нет с собой ни путеводителя, ни карты с маршрутом, следить за дорогой они тоже не могут, и все же, как только их выпустят на волю, они взвиваются в небо и летят со сказочной быстротой прямиком в тот город и дом, откуда их привезли.

Правда, собаки тоже находят путь домой, но им помогает в этом или нюх, или память. И перелетные птицы находят путь от гнездовий до мест зимовки и обратно, знают, в каком месте им следует пересечь море, — но в первый раз по этому пути их ведут старые птицы. А те, в свою очередь, у своих предков обучились. Вопрос о том, у кого учились самые первые перелетные птицы: следовали ли они воздушным течениям или врожденному инстинкту — это относится к числу тайн мироздания. И тем не менее все то удивительное, необычное, что проделывают все прочие живые существа на земле, объяснимо в рамках известных нам пяти чувств.

А вот способности почтовых голубей выходят за эти рамки. Это непостижимая уму, неизвестно откуда берущаяся способность и есть шестое чувство.

Ну, а если оно есть у голубей, почему бы ему не быть у человека? С его помощью мы не видим, не слышим, не понимаем, но — угадываем. Есть у нас, конечно, такое чувство, хотя и скрытое в тумане, завуалированное и почти неразвитое.

Нечто от сверхъестественной способности голубей. Зародыш пресловутого шестого чувства. Проявляющегося у человека в любви.

Боже правый, что за переворот начинается в душе человека с приходом любви! Каждое из чувств стремится присвоить себе могущество остальных четырех. Глаза осмеливаются осязать, рука — пробовать на вкус, уста хотят видеть, а сердце пытается слышать. И вот в этом-то хаосе, когда все пять чувств сходят с ума, буйствуют и ссорятся друг с другом, окруженное величественным туманом и всеобщим удивлением, нашим взорам предстает шестое чувство, которое все умеет, все видит и все ощущает…