Страница 22 из 139
— Нет, — вполне серьезно отвечал Марьянский. — Такой бумаги, чтобы расплывалась, я не видел.
— Ну так вот, полюбуйся! — сунул старик под нос Михаю несколько грязных комков, которые выскреб из своих сапог.
— Что это?
— Наши бывшие пятидесятки! Истер их в сапогах, пока танцевал.
Марьянский от изумления рот разинул.
— Не может быть!
— А вот может, сынок. Ноги-то во время танца вспотели, а деньги по голенищу вниз сползли. Вот и все. Не вешаться же мне из-за них. Что случилось, то случилось.
— Но что ж мы-то теперь делать будем?
— Как что? А я на что? — вмешался в разговор Картони, ударив себя кулаком в грудь. — Вот было бы дельце, если бы у мойванского чабана не нашлось сотни-другой форинтов! Сколько вам надо, ваша милость?
Управляющий попросил взаймы двести форинтов; хозяин (теперь уже совершенно протрезвившийся) отправился на чердак и немного погодя вернулся оттуда с деньгами.
В доме еще шумел пир, но дудка больше не свистела (ей ножом-складнем вынули душу). Кошкар стоял у колодца, окунал голову в ведро с водой, Сурина, придя в веселое расположение духа, взобрался на дерево посреди двора и кукарекал оттуда петухом.
— Не своди с ума моих кур, сударь, — кричала ему снизу хозяйка, — а не то я рассержусь.
Подобравшись тихонько к чабанихе, Марьянский спросил шепотом:
— А что за цыпленочка держите вы у себя в хлеву?
Хозяйка испуганно уставилась на него:
— Т-с! Боже мой, как же это вы пронюхали? Негде мне было больше поместить мою душечку! А ведь она мне и диамантов дороже!
— Но кто она?
— Долго рассказывать, потому как…
Чабаниха пустилась в объяснения, но было уже поздно: подкатила запряженная коляска, и старый Кёрмёци злым голосом закричал:
— Садись, племянник! Быстро, быстро!
Они сели в экипаж и поехали.
— Расшиби бог этот Лопатинский лес. Обратно другой дорогой поедем! — заявил старик. Однако не успели они отъехать и нескольких шагов, как увидели, что за ними с криком: «Расписку! Расписку!» — бежит старый Картони.
Кёрмёци рассвирепел. Остановив коляску, он возмущенно бросил Картони, размахивавшему листком бумаги:
— Ах, вон как! Чего ж вы раньше не говорили, что вам расписка нужна?
— К чему она мне? Вам, сударь, нужна расписка. Вот возьмите да спрячьте ее получше!
Кёрмёци взял листок бумаги и прочитал жирные буквы, начертанные рукой чабана (да-да, Картони ведь в свое время и в школе учился — в латинской школе города Бестерце!):
«Свидетельствую, что я одолжил Господину Его Милости Петеру Кёрмёци двести форинтов.
— Да вы свихнулись, сударь? — захохотал управляющий.
— Вы над моими каракулями смеяться изволите? Что верно, то верно, отяжелела у меня рука. Вот, с грехом пополам накарябал…
— Да нет. Я над тем смеюсь, что вы мне расписку даете, когда это я должен был бы вам расписку написать.
Но мойванский чабан отрицательно замотал головой.
— Доверьтесь уж мне, сударь. Вы этого не поймете. Старый Картони — честный человек. Никто про меня не может худого сказать. Кроме кубышки моей. Та могла бы, — засмеялся чабан. — Но кубышка — она не умеет говорить. Человек я честный, но и полнокровный. Меня в любой момент может удар хватить. Человек смертен, ваше высокоблагородие. А тогда придете вы к моему щенку негодному, к сыну то есть, — из него никогда не получится честного человека, — долг отдавать, а он и начнет клясться да божиться, что вы взяли в долг в два, а то и в три раза больше. Провалиться мне на месте, так и скажет. Вот какая беда могла бы случиться. А если у вас будет расписка, пусть он болтает, что ему угодно, расписке вера! Ну, с богом!
— Погоняй…
И наши герои покатили дальше, почти нигде не останавливаясь: только в Бабасеке подкормили лошадей, а оттуда через Колпах рысью в один перегон домчались до Шельмеца.
Скудные, засеянные гречихой и овсом поля, тощие луга снова напомнили Марьянскому о землях «Букашечки». «Эх, какая все-таки разница» — бормотал он.
Когда же им на пути попадалась какая-нибудь смазливая крестьяночка, которую принимался хвалить старик Кёрмёци, Марьянский опять восклицал: «Эх, какая все-таки разница!» За это дядюшка прозвал его «Господином Разницей» и величал так всю дорогу.
Да, та девушка, которую он видел сегодня ночью, была куда красивее! Когда Марьянский рассказал о своем ночном приключении, дядюшка одобрительно закивал головой:
— Случай странный. Но есть в нем и хороший знак. Ты начинаешь уже прозревать. А следом за этим начнешь и чувствовать. — Тут старик прищелкнул языком. — Это к добру. Но вот мы и приехали в Шельмец. Налево — «Крестный путь». Да ты смотри, Господин Разница, вон там на горе — новый замок. Его построила красотка Борбала Резель. Историки пишут, что у нее были удивительно красивые руки! Черт побери, и чего только эти женщины не вытворяют! Эй-эй, не туда, Янош! Налево поворачивай, вот на эту улицу. Здесь дом моего приятеля Борчани.
Однако Михай запротестовал:
— Нехорошо, дядюшка, как снег на голову врываться в чужой дом! Остановимся сперва в гостинице, приведем себя в порядок, отдохнем, а к вечеру появимся у девицы в доме.
— Послушай, юноша! Тебя ждет страшная участь. На тебе уже проступают все предвестники болезни по имени любовь. В том числе и такой симптом, как тщеславие. Но я согласен, в общем ты прав. Остановимся в «Винограднике».
— Как? Гостиница называется «Виноградник»?
— Да, представь себе такую наглость! «Виноградник», и где — в шахтерском Шельмеце!
В этот миг из-за поворота дороги — они как раз проезжали мимо горы Ситня — выглянули романтические руины старого замка, залитые золотом полуденного солнца.
— Какое прошлое! — рассеянно заметил Михай, погруженный в созерцание замковых развалин, и тут же добавил: — И какой упадок!
— Глупости? — вспылил старик. — Прежде здесь жили иезуиты, а теперь совы. Так что скорее можно говорить о прогрессе!
Сумасбродный город этот Шельмец! Ну что за улицы в нем, ей-богу! В одном месте котлован, из которого, как со дна колодца, одно лишь небо видно, а в другом — гора, откуда весь город с его побуревшими домиками-кубиками как на ладони; приник городок к земле и словно заснул. На восток же от него протянулись начавшие уже желтеть луга с небольшими копешками сена там и сям, будто раскатанное на столе тесто для слоеного пирога, с разбросанными по нему изюминками.
— Стой, Янош! Вот и «Виноградник».
Это было старинное здание с веселыми зелеными наличниками над окнами и верандой с олеандрами в кадках.
На звонок сломя голову прибежали сразу две горничные обе с одинаково припухшими от зоба шеями, словно увеличенные щитовидные железы входили в предметы их рабочего наряда.
Говорят, что зоб в этих краях растет от щелочной шельмецкой воды, и я рекомендовал бы жителям вместо воды пить вино. Впрочем, если пить вино местного производства, то в конце концов придешь к выводу, что вода здесь все ж лучше.
В «Винограднике» царило необычайное оживление. Только что начались учебные занятия, и слушатели горнопромышленной школы собрались сюда на пиршество, дабы познакомиться друг с другом. Это были красивые ребята в живописных костюмах: отделанных бархатом мундирах со скрещенными молотками на рукаве, маленьких студенческих шапочках и прикрывающих спины кожаных фартуках. А впрочем, что это я опять отвлекся; какое нам дело до шахтеров с их скрещенными молотками и кожаными фартуками? Довольно сказать, что герои наши остановились в гостинице, пообедали, а после обеда прилегли на часок «для отвода глаз», как выразился старый дядюшка. Но в результате оказалось, что глаза-то провели их самих, оставшись закрытыми целых восемь часов кряду. Была уже темная ночь, когда наши герои наконец пробудились. Кёрмёци и во сне все еще продолжал отплясывать «подзабучки», а Михай посетил «Букашечку», где ногами разравнивал муравьиные кучи (как уверяет сонник, видеть муравьев — к богатству); затем ему снилось, что на удивительном лугу «Божья борода» девицы и молодицы сгребали отаву, и вдруг среди них, откуда ни возьмись, появилась мойванская девушка-путница с двумя дивными косами, все в той же самой юбочке горошком и с маленькими грабельками в руках. Девицы гребли сено, а сами пели и смеялись. И песня их звенела в ушах Михая даже после того, как он проснулся…