Том 2. Повести

Другие, пожалуй, скажут так:

— Че-пу-ха! Природа влила больше крови в одну блоху, чем во всех героев всех писателей вместе взятых.

И это правда.

Профаны усядутся и, возможно, заметят:

— Так, так, истории, значит, не меняются, меняются только люди.

Но мудрецы отрицательно замотают головой:

— Какое там, именно люди не меняются, только сюжеты. Тут уж заерзают критики:

— Эх! Все это не так: ни сюжеты, ни люди не меняются; меняются только литературные моды.

И в лабиринте всевозможных возражений я окончательно, — находясь уже, казалось бы, у самой цели, — теряю остатки мужества и не решаюсь, выступив перед вами, попросить вас самих сопоставить обе истории и сделать из этого свои выводы.

Нет, нет, лучше взять обратно все, что я рассказал, чем хоть немного примять те достойные всяческого уважения искусственные цветы, которые некогда украшали шляпки и чепчики наших прабабушек, хотя они ничуть не походили на цветы настоящие.

1891

ИМЕНИЕ НА ПРОДАЖУ

Перевод Г. Лейбутина

Слышали новость? «Букашечка» продается! «Букашечка» — это имение Пала Патанчи, числящееся в переснейской поземельной книге под номером 128. «Всего двести четыре хольда», — читаем мы скупую запись в этой «книге мудрости». Но тот, кому доводилось бывать в этом именьице, даже в раю, буде он туда попадет, не станет ничему удивляться. На холме ельник вперемешку с тысячелетними дубами, которые, вероятно, и во времена Арпада * были уже тонкоствольными деревцами-подростками. На склонах холма — большой виноградник, который еще не сделался жертвой ни филлоксеры, ни пероноспоры. Внизу, в долине, раскинулся богатый сочными травами луг. Окрестные жители прозвали его «Божьей бородой». И не зря: быстро растет «бородушка», то и дело приходится ее брить. В год четыре укоса снимают.

Луг прорезает извилистый прозрачный ручей, который иногда, набравшись сил, вертит жернова развалюшки-мельницы, крытой гонтом. Старенькая эта мельничка, пользы от нее немного. Но когда одно за другим проносятся десятилетия и столетия, — словно у них земля горит под ногами, — приятно взглянуть на человека или на такое вот строеньице, которые прочно вросли в родимую почву и даже время не властно над ними. Итак, «Букашечка» продается. Какую бурю страстей подняла эта весть в округе! Продается! Значит, можно купить! Хоть на ассигнации, хоть за золото! Имение дивной красоты, с лесом и виноградником, с мельницей и «Божьей бородой». Но почему? Как мог дойти до этого Патанчи, — ведь не пьяница он, не картежник. И неужели ему не жалко расставаться со своей «Букашечкой»? Конечно, жалко, да что поделаешь?! Отчего, спрашиваете, так случилось?

А оттого, что Патанчи — страстный коллекционер.

Коллекционер? Странно! Оно конечно, за границей есть такие любители древностей и коллекционеры, которые, путешествуя от антиквара к антиквару будто одержимые скупают предметы искусства, вазы, гобелены, редкие экземпляры книг, пока не разорятся вконец. Но в Венгрии, насколько мне известно (даже среди моих друзей есть такие), встречаются лишь собиратели обрезков сигар. Ходят они обычно с ножницами или складным ножичком в кармане и всякий раз обеспокоенно протягивают их какому-нибудь легкомысленному курильщику, собирающемуся попросту зубами откусить конец своей сигары, приговаривая при этом: «Эге, отдайте-ка его лучше мне!»

Правда, в старину, — э-ах, в старину! — были и у нас коллекционеры, готовые на известные жертвы, но было это еще в эпоху пенковых трубок. Да только где теперь эти пенковые трубки! Нет их, как нет больше мельниц на ручьях. Бумажные сигареты, эти бастарды, вытеснили их, так что нынче никто уже трубок не собирает.

Что же в таком случае мог собирать Патанчи? Неужели все-таки кодексы-Корвины *, картины Рафаэля или резные безделушки? Это он-то, человек с лицом истинного венгра?

Нет, нет! Патанчи собирал судебные тяжбы: он страстно любил судиться. Бывали времена, когда он вел одновременно по двадцати — тридцати процессов, и если узнавал, что где-то у кого-то есть необычный судебный спор, он тут же покупал его за хорошую цену. Чем запутаннее и сомнительнее было дело, тем сильнее жаждал он приобрести его. Тяжбы с бесспорным исходом его не интересовали: «Тут и дурак видит, чем все кончится!» Зато, прослышав про какое-нибудь запутанное дельце, он загорался и, сверкая глазами, восклицал: «Отличный процесс, просто великолепный! Если по дешевке уступят, куплю!» И чаще всего действительно покупал, сговорившись с истцом.

Отец Пала Патанчи, тоже Пал, будучи страстным (но удачливым!) картежником, предвидел, что яблочко недалеко упадет от яблоньки. Поэтому на своем смертном одре он заставил сына поклясться, что тот никогда в жизни не притронется к картам.

И сын сдержал клятву, хотя азарт был у него в крови. Значит, надо было найти картам какую-то замену. Так-то вот, господа. Перед нами самая настоящая психологическая проблема. Пал Патанчи-младший стал игроком, ибо игроком уродился. А поскольку играть в карты ему было нельзя, то он сам выдумал себе такую вот игру в тяжбы. Перипетии и судьбы процессов волновали его, их разнообразие же доставляло ему радость — до тех пор, пока не пошла с молотка «Букашечка». Но кто же купит «Букашечку»? Об этом судачила вся округа. Скорее всего, какой-нибудь еврей! О, какой же это тяжкий грех! Скоро от Венгрии ничего не останется!..

Вокруг — от горы Болонто до поросших ивняком берегов Которны — живут одни только бедняки. И думы у них у всех об одном: как бы собственная-то землица не выскользнула из-под ног, — где уж им новое имение покупать! Поля здесь искромсаны на узенькие полоски, и с каждым новым поколением их делят еще и еще. Землю-то не растянешь. Вот ведь и аисту следовало бы, пока несет в дом ребеночка, подрастянуть немного землицу, хотя бы на вырубках — ан нет, не тянется!

Земля здесь жирная, но народ все же тощий. У самого господа бога здесь лишь один собственный дом на четыре деревни, да и тот под драночной кровлей! А остальные дома в селах и вовсе — соломой крыты.

Впрочем, хозяин коварнокского имения, пожалуй, мог бы купить «Букашечку». Человек он жадный на землю. А жадность на землю — самая великая из всех видов жадности, потому что в ней, кроме всего прочего, заключена еще и ненасытность. Коварнокский помещик — человек богатый, у него и своей земли порядочный кус, да и сундуки его набиты не одними только старинными королевскими грамотами.

Так оно и случилось. Угадала-таки народная молва: забилось у Михая Марьянского сердце при известии о том, что продается «Букашечка». Продается, продается! Та самая «Букашечка», с ее двумястами хольдов, — будто из самой лучшей королевской мантии вырезанная, да как раз в том месте, где у его величества кошелек с деньгами зашит был. А что за земля в «Букашечке»! И вот, пожалуйста, продается…

Всю ночь напролет не мог заснуть Марьянский. Всю ночь чудился ему шум букашкинской мельницы. Качались, что-то нашептывая, старые дубы, бормотал, ласкаясь, маленький ручеек. И ведь какую чепуху бормотал:

— Женись, Марьянский! Женись! Не будь дураком! Ведь на всем белом свете не сыщешь ты другой такой «Букашечки».

А ты — еще немного, и ты уже старый холостяк. До сих пор ты еще хорохорился — не к спеху, мол! А годы-то все уходили, время ведь на месте не стоит. Вот уже и седина засеребрилась в твоих волосах. Но бог с ним, со временем. Время было вчера, будет оно и завтра. А вот «Букашечка» — она одна. Поэтому поторапливайся, Марьянский! Если сейчас упустишь, больше уж никогда не заполучишь.

Молчи, молчи, ручей, не мели чепухи!

Между тем не так уж и глуп был его совет: Михай Марьянский слыл в свое время довольно красивым молодым человеком, да и сейчас был бы недурен собой, если бы однажды как следует помылся. Дядюшка его, Петер Кёрмёци, управляющий эрцгерцогскими имениями в Венгрии, сколько раз, бывало, уговаривал Михая жениться (правда, в последние годы он стал что-то скуп на такие речи).