Страница 13 из 139
— Эсти, вы любите меня? — спросил он возбужденно. Эстер строптиво дернула плечиком.
— Если даже да, чего я добьюсь этим?
Бедность постепенно стряхивала с нее ту очаровательную пыльцу, которая делает персик пушистым, цветок — ароматным, а женщину — обольстительной.
Когда Алторьяи откланялся, заявив, что вскоре придет опять, старый гусар повеселел.
— А что, как вернемся к старому, барышня? (Он всегда называл ее так, как когда-то, еще в полку у ее отца.) Чую я, здесь что-то есть. Оно ведь и развода можно добиться.
Эстер покачала головой.
— Не нужна я ему: ведь у меня нет денег.
Но Алторьяи действительно зачастил с тех пор; он не оставлял Эстер в покое, говорил ей комплименты и клялся, что без ума от нее.
Старый гусар недовольно ворчал:
— Боюсь я, барышня.
Эстер кусала губки.
— Нужен он мне, как же! Нет ведь у него денег. Бедность — это такой дракон, на спине которого человек незаметно для себя перебирается с одной планеты на другую.
Ах, эта бедность, эта нищета! Да, терпение Эстер подходило к концу.
На пороге — нужда, а под окнами — дьяволята-искусители. Они вечно следуют за нуждой. Тот, кто испугается бедности, поманит их к себе, чтобы изгнать нужду. А уж они-то не заставят себя ждать.
— Мне нужны деньги, чтобы уехать отсюда! — теряя голову, говорила Эстер. — Деньги любой ценой! Деньги, деньги, или я сойду с ума.
Старый Янош до тех пор ломал себе голову, пока действительно что-то не придумал.
— Деньги, барышня, денежки… Вот что я сообразил, если мы только сумеем это дело обстряпать. У его благородия господина Даниеля Сабо я не раз видел, как господа делают себе деньги. Может быть, и нам попробовать?
— Говори, говори, милый, добрый дядюшка Янош!
— Да тут много и говорить-то нечего. Пошлют меня, бывало, в табачную лавку, куплю я там за один форинт бланк для чека, а уж господин Даниель Сабо напишет на нем «тысяча форинтов» — и дело с концом.
— А потом что?
— А потом посылает меня в банк с этой бумажкой… Да, еще забыл сказать, что он расписывается на том самом чеке.
— Ну и?..
— Ну, а в банке вот так и выплачивают почем зря. Провалиться мне на этом месте, если соврал.
— Правда, правда, дядя Янош, — живо заметила Эстер. — Ведь и мой Петер так делал. И называют это векселями.
— Вот и надо сейчас это проделать, — мудро заметил Янош. — Чем черт не шутит? Не выйдет, так ничего не потеряем. У барышни такой красивый почерк, точь-в-точь как и у покойного барина, его превосходительства господина полковника.
— Я даже имя «Даниель Сабо» могу так подписать, что сам дядя Дани не отличит свою руку, — похвасталась Эсти. — Он сам меня этому учил. Когда у него было много дел, я подписывала разные бумаги вместо него.
Сказано — сделано: написали вексель, и все удалось наилучшим образом. На следующее утро Янош победоносно принес из банка деньги, и Эстер в тот же вечер отправилась в Гамбург. На другой день Алторьяи напрасно навестил пустое гнездышко. Птичка улетела. Впрочем, господину депутату досадно было только, что он не успел повыщипать ей перышки.
Бедная ты наша маленькая героиня, беспомощное существо, которое я могу назвать и умницей, и наивной глупышкой, — ты, кто могла бы быть хорошей, с тем же успехом как и дурной, стать счастливой, как стала несчастной, кого озорной ветер мог забросить как перышко на зеленые пажити, к смеющимся цветам, вместо того чтобы вывалять в болоте, — скажи, наша бедная маленькая героиня, где ты остановишься?
Твои ли маленькие ножки семенят по тротуару или то ступает в своих подбитых железными гвоздями сапогах неумолимый рок?
Хотя не все ли равно? Кто потребует отчета в том, что случилось с тобой?
Вот ты и в Гамбурге, ищешь своего мужа, ищешь его следы, смотришь на прибывающие и уходящие корабли. Привезенные с собой деньги быстро тают. «Что будет завтра?» — вопрошаешь ты в отчаянии, с замирающим сердцем, и ни на одном из бесчувственных, равнодушных, чужих лиц огромного людского муравейника не можешь прочесть ответ на свой вопрос.
Хотя… Иногда на улице какой-нибудь молодой франт или старый сластолюбец улыбнется тебе или даже подмигнет и смотрит — ответишь ли ты? Это и есть твое «завтра». Это и есть твое будущее!
Ты уже жалеешь, правда, что приехала сюда?
Лучше было бы остаться дома и там ожидать своей судьбы.
Здесь ты не разыщешь Петера, да и он тебя не разыщет, если даже захочет. Как знать, не повернется ли его сердце снова к тебе? Как знать, не ждет ли тебя дома письмо?
Вскоре Эстер была готова все бросить и отправиться обратно в Будапешт. Она не доверяла больше Гамбургу. Ее охватила тоска по родине.
Она написала чувствительное письмо к дяде Дани, обрисовав в подробностях свое ужасное положение, и просила его прислать хоть немного денег на дорогу, простить ее ошибку, снова принять к домашнему очагу, — и она будет вечно служить ему, — она напоминала о той дружбе, которая когда-то связывала его с ее отцом.
Она понесла свое письмо на почту и, медленно шагая по длинному и неприветливому коридору почтамта, невольно взглянула на окошко, где обычно выставляли для обозрения письма, не врученные почтальонами «за ненахождением адресата». Здесь всегда толпились группы людей, которые, смеясь и потешаясь, читали странные и наивные адреса на конвертах. В больших городах находятся любители на всякое развлечение.
И тут взгляд ее упал на конверт, надписанный по-венгерски:
«Мадам Мадам
Барышне Эстике
Из нашего полка
В Уважаемом Благородном городе Гамбурге»
«О создатель! Ведь это пишет Янош. Это мне письмо!»
С колотящимся сердцем вошла она в комнату, чиновник тотчас выдал ей письмо, она, волнуясь, разломала сургуч и принялась читать:
«Милая моя голубка барышня!
Я, слава богу, здоров, только ноги немного мучает подагра. Провиантом тоже снабжен, так как по отъезде барышни сразу явился к его благородию господину Йожефу Лавани, который служил кадетом в полку вашего батюшки, — вы его тоже, душечка моя, должны были бы знать, если бы чуток раньше родились, потому что он в военных служил мало, а нынче с помощью господа бога пошел вверх, поскольку он теперь председатель всего трибунала, и взял он, значит, меня к себе в услужение, вот и снабжен. (То есть «провиант имеется».) Получил гуньку со шнурами из тесьмы, да что все это по сравнению с моим старым гусарским мундиром? Молю бога, чтобы похоронили меня в той униформе, когда придется сложить голову. Вы уж, моя голубушка, поверьте, такое ведь и со мной может случиться. Касательно нашего дела с векселем, то большая беда приключилась. Подпись, видно, плохо была подделана, потому что господин Даниель Сабо распознал, что не его рукой она писалась. А между тем видит он куда как плохо и на свои старые очки надевает еще одну пару… И все-таки рассмотрел. И теперь хотят вас, мою барышню, схватить. Ищут повсюду, наводят справки, меня тоже допрашивали, хотели, чтобы сказал, где вы находитесь, — но я этого, конечно, не сделал, а сообщаю, не извольте, голубка моя, возвращаться домой, уезжайте как можно дальше отседова, иначе не миновать большой беды, и даже я не смогу вас высвободить.
А в остальном не тревожьтесь, милая голубушка моя, господь бог, насколько я знаю, все оборачивает к лучшему. А если паче чаяния обернется оно к плохому (господь-то наш все может) и поймают вас, то валите, голубушка, все на меня, старика неразумного, так как я всему главный зачинщик и виноватый.
Писалось в четверг сего года.
А новостей у нас никаких нет, жара стоит большая, дождей не выпадает, все позасыхало, а столетний календарь обещал дождливый год, а ведь врать-то у него не в обычае. Да, забыл еще написать, что господина Алторьяи с недавнего времени назначили губернатором в словацкий комитат; частенько он спрашивал про барышню, но я и ему не сказал, куда вы уехали».