Его большой день

Неожиданно налетевший дождь так же быстро и кончился. Брызнет лишь то тут, то там — и все. И прекрасно, мы вот-вот сольемся с головной пятеркой. Какого же черта их обгоняют эти олухи на старом шарабане, чего торопятся, мы же сейчас соединимся с ней, вот олухи!

А под колесами снова мелькают белые буквы:

«Мир»…

«Pokój»…

«Friede»…

«Paix»…

«Béke»…

Разрыв явно сокращается, минута-другая — и его не станет. Рудо рвется вперед, да и Ярослав то и дело выходит в лидеры, сейчас надо выложиться до последнего, в большой группе станет легче. Не торопится только Тэве, все еще надеясь, что пятерка выдохнется и сама вернется к ним. Дошлый черт старик Тоне! Тэве, рыцарь шоссейных трасс!

И вдруг… Ярослав, склоненный к рулю, даже не сразу заметил, скорее инстинктивно учуял неладное сзади, какая-то неведомая сила заставила его обернуться, — Рудо поднимался с земли, даже не с шоссе, а с вымощенной камнем бровки. Сердце Ярослава сжалось, будто из него разом выкачали всю кровь. Он тут же спрыгнул наземь и подбежал к Рудольфу. Остальные мчались дальше.

— Рудла, что с тобой?

У Рудольфа страшное лицо. Серое, как эти острые камни, серое и изможденное, губы — одна узкая щелка, тонкий, заострившийся нос.

— Выжали меня на эту дрянь. — Он ткнул ногой в бровку и поднял велосипед. На разбитое колено, ободранное до крови бедро и разорванные трусы он даже не глядит. Он с ужасом смотрит на изувеченный велосипед: переднее колесо спустило, обод смят восьмеркой, трех спиц не хватает, в довершение всего треснула рама.

Ярослава испугал взгляд Рудольфа. В глазах у него ужас, ярость, страх и отчаяние, — все это в одном страшном взгляде. Что же теперь? Если бы хоть техслужба не уехала вперед, если бы хоть она была рядом!

За поворотом уже исчезла и вторая группа, мимо проследовали две машины с корреспондентами, из одной любопытным стеклянным глазом сверкнула кинокамера.

Рудо в ярости грохнул велосипедом оземь. Яростно и бессильно.

— Езжай дальше, ты-то чего стоишь! — подтолкнул он Ярослава.

Но Ярослав не двигается с места. Стоит, как придорожная тумба. В голове у него проносятся странные мысли. Это что же — он поедет, а Рудо останется? Что он сделает один, сосунок, как догонит? Предположим, и догонит, а что из этого? Его же не пустят вперед, ни черта он не докажет. Если и смог чего добиться, что его место по сравнению с шестым Рудольфа? Пускай уж Рудольф удержит свое шестое, у него больше шансов, к тому ж он опытней, матадор!.. Ярослав мысленно уже передает Рудольфу свой «фаворит», но что-то удерживает его, не пускает: ведь сегодня его большой день, рукой подать до места повыше! Что скажут на фабрике, что скажут ребята из бригады? В самом деле, что скажут, когда он вернется домой?.. Высмеют, это уж точно… Ярослава передернуло, будто под ледяным душем. Что скажут?.. А что скажут, если он бросит Рудольфа на дороге, ни черта не добьется и все испортит?!

— Ну же! — сердито и с болью в голосе цедит Рудо. — Не догонишь ведь!

— На, бери! — Ярослав протянул ему свой велосипед, своего «фаворита». — У тебя шансы получше моих.

Рудо широко раскрыл глаза, что-то вспыхнуло в них, засияло, и он только выдохнул:

— А ты?..

— Дождусь, поменяю машину… Отправляйся же, прошу тебя! — уже крикнул Ярослав, чувствуя, как сжимается горло и что-то в нем, какой-то голос, начинает противиться этому решению. На лбу выступил холодный пот, еще мгновенье — и он уже не смог бы произнести этих слов.

Рудо молча хлопнул его по плечу — выразительно говорили лишь его глаза, — вскочил на «фаворита» и вскоре исчез за зеленым заслоном кустов, окаймлявших дорогу. Кругом пустынно: эта часть трассы проходит вдалеке от населенных мест. Ярослав был один, душа его содрогалась от горя и жалости к себе. Промчалась открытая машина, и снова пустота. Теперь, когда он остался один на один с собой, все предстало совершенно в ином, ужасном свете, стало невыносимо тяжело. Ярослав весь дрожал; подойдя к поседевшей от времени придорожной тумбе, он бессильно оперся о нее. В висках пульсировала кровь, отсчитывая секунды, и он зримо ощущал, как бежит, уходит время и рушится его большой день, извиваясь в виде раненого велосипеда у его ног. Время шло, а дорога все была тихой и пустынной, они в самом деле далеко оторвались. Да, какая возможность была у него продвинуться вперед! Была, да сплыла. Болван, надо было садиться и гнать, гнать вовсю, он бы их догнал! Ну почему он так мало верил в себя?..

Ему стало обидно до слез, как ребенку, того и гляди, расплачется, беспомощный и застывающий на ветру.

Наконец на шоссе показались автомашины, за ними мельтешит красками полоса разноцветных маек. Но где же вторая, машина техслужбы, где, дьявол ее побери, наша машина техслужбы, неужели только позади пелетона? Волосы у него зашевелились от ужаса. Уйдет вперед и пелетон, а он, только что бывший среди лидеров, окажется в самом конце. Его била дрожь — то ли от этой страшной мысли, то ли от холода. В это мгновенье до сознания доходило лишь одно: мимо него, один за другим, проносятся гонщики — только майки мелькают, — а он стоит, вместо того чтобы быть далеко впереди. Почти десять минут имел преимущества, теперь же отстанет и от этих, а на его велосипеде едет другой. Его охватила ярость, заставив стиснуть кулаки и сжать зубы. Окажись сейчас кто-нибудь рядом, наверное, в состоянии был убить.

Мимо пронесся и хвост пелетона, а Ярослав все продолжает стоять. Кто-то машет ему и кричит; рядом притормаживает их машина, в ней потрясенный тренер, до этого мгновения пребывавший в уверенности, что сегодня в головной группе идут два его гонщика. Всего несколько минут назад щит службы информации сообщал номер Ярослава среди первых двенадцати.

— На, держи. — Механик подает Ярославу велосипед. Но это не «фаворит», а польский «ягуар», наших машин нет. Ладно, пускай что угодно, лишь бы снова под ним крутились колеса, потому что ожидание может свести с ума!

Ярослав вскакивает в седло и чувствует: мышцы застыли, одеревенели, он озяб на ветру; пройдет немало времени, пока он снова разогреется. Как назло, «ягуар» высоковат, не по его росту, Ярослав с трудом достает педали. Пелетон далеко, вот он хвостом заметает поворот; неподалеку от Ярослава тащатся лишь два гонщика. К ним и надо пристать, чтобы не идти одному, — одиночество на велосипеде удручающе невыносимо. Но напрасно пытается Ярослав «сесть на колесо» — он остыл, и, разогретые ездой, они предоставляют его своей судьбе, они торопятся. Рядом идет машина техобслуживания, из нее высовывается голова тренера, сиплым голосом он подбадривает Ярослава:

— Наддай, Ярда, наддай!.. Что случилось-то?

Ярослав не отвечает, сквозь стиснутые зубы не выговоришь ни слова; нет и желания говорить, внутри все дрожит от бессилия и жалости к себе: ему ясно, что сегодня он упустил случай, какого, быть может, не будет больше никогда. Тренеру приходится додумываться обо всем самому. Оглядев искореженный «фаворит» с номером Рудольфа, он угадывает, что разыгралось на трассе. Голос у него становится ласковым, он уже не сипит, произнося:

— Ты правильный парень, Ярда, настоящий товарищ! — и добавляет, как бы в оправдание: — Мы не могли протиснуться вперед пелетона, честное слово, не могли…

Ярославу от этого не легче; он смотрит на озябшее, обветренное лицо тренера, на его свекольно-красный нос. Ноги пронизывает боль, особенно больно коленям; плохо управляемый высокий «ягуар» идет тяжело; он несет на себе не только гонщика, но и все его горе, которое тяжелее гранитного валуна.

— Возьми себя в руки, Ярда! — кричит тренер. — Рудо впереди, остальные в основном пелетоне, наши дела не так уж плохи.

Что ж, в самом деле не так уж плохи, но Ярославу плохо, потому что он сразу оказался в самом хвосте и не в состоянии даже как следует раскрутить колеса, чтобы по крайней мере догнать пелетон. Даже этого не может… А как он надеялся, как верил, что улучшит свои результаты, и вот на́ тебе, как был, так и останется желторотым новичком и в таблице соревнований спустится еще ниже…