Страница 66 из 67
Со стороны завода силикатного кирпича, который из этого карьера брал песок для производства своих кирпичей, из которых потом были построены чуть ли не все кирпичные дома в городе, карьер заполнялся мусором в плановом порядке. Со всех других сторон — беспланово.
Лично же для Пантелеймона, который жил в частном деревянном доме, этот карьер был примечателен двумя другими вещами. Когда-то в том месте, где он сейчас стоял у обрыва, к суку березы была привязана тарзанка, и они пацанами ходили сюда, чтобы с помощью этого нехитрого устройства испытать чувство полета. А потом уже в более зрелом возрасте (но оставаясь в душе молодым и азартным) он со своими друганами Вовой Мамоном и Рудиком ходили сюда каждый раз, когда здесь устраивались мотогонки. Брали по пяток бутылок пива на брата, выбирали место повыше, откуда открывался наиболее полный вид на всю трассу, пили пиво и болели за своего любимого заволжского мотогонщика Тарасова.
И вот сейчас это дважды памятное для него место, видимо, должно было стать последней точкой в его жизни.
А между тем троица молодцов в масках встала перед ним с автоматами наизготовку, как для расстрела.
— А как насчет того, чтобы выполнить мое последнее желание? — поинтересовался у них Пантелеймон.
— Это перед расстрелом дело святое, — в один голос ответили его похитители. — Если твое желание будет не из разряда достать птичье молоко, то выполним.
— Нет, я только хотел бы перед смертью рыжиков поесть. Соленых.
— А вот это мы организуем запросто, — оживился один из молодцов, сходил к «горбатому» «запорожцу» и вскоре вернулся оттуда с открытой банкой соленых рыжиков, початой бутылкой «Старорусской» водки, мутным граненым стаканом и аккуратной краюхой бородинского хлеба.
Затем он быстренько сервировал всем этим пенек, оставшийся от той березы, к суку которой здесь в детстве Пантелеймона была привязана тарзанка, и жестом пригласил его к трапезе.
— Рыжики, конечно, не моего засола, но банка эта мне подозрительно знакома, — сказал Пантелеймон, подходя к пеньку.
— Да один охламон хотел от нас ею откупиться. Но просчитался. Банку-то мы у него взяли, но все равно свои намерения по отношению к нему исполнили, — пояснил Пантелеймону проявивший о нем заботу молодец.
Пантелеймон налил себе водки в мутный стакан, крякнув, выпил ее и занюхал аккуратной краюхой бородинского хлеба. Потом снова налил водки в стакан, снова выпил и только потом с аппетитом стал уплетать соленые рыжики. При этом он спросил своих похитителей:
— А последнее слово мне перед расстрелом полагается?
— Валяй, говори, — разрешил тот молодец, который проявил о нем заботу и принес из машины водку и банку рыжиков. — Но только при условии, если ты свою речь совместишь с трапезой. А то время поджимает.
Пантелеймон вылил остатки водки в стакан, взял его в руку и сказал:
— А не кажется ли вам, ребята, что вы делаете в своей жизни непоправимую ошибку? Если вы, конечно, настоящие патриоты, как себя называете. Хотите отправить на тот свет, может быть, самого большого патриота Земли Русской, который живет в Костроме.
— Тоже мне патриот! — буркнул один из боговаровских стрелков. — Нигде не работаешь, в общественно-политической жизни не участвуешь, налоги не платишь. Рыбки наловишь, грибочков пособираешь и пьешь. Как бесполезная тварь существуешь на многострадальном теле нашей Родины.
— Вы что, из налоговой инспекции? — с надеждой спросил Пантелеймон, залпом осушив стакан.
— Из народной! — услышал он в ответ. — Рыжиков ты перед смертью поел, последнюю речь сказал. Становись к обрыву, будем в тебя пук-пук делать.
— Пук-пук в меня сделать — дело нехитрое, — встав к обрыву, вскричал Пантелеймон, который, выпив водки, разговорился. — Гораздо сложнее понять вашими безмозглыми головами, что собирательство на Руси — это исконный и, может быть, самый патриотический вид занятий. Наши деды и прадеды за счет этого собирательства жили и нам завещали. А вы, патриоты хреновы, устраиваете по этому поводу «маски-шоу». Да еще позволяете себе про это занятие так пренебрежительно говорить: рыбки половишь, грибочков пособираешь…
— Много текста, — прервали его речь члены тайной патриотической организации «Боговаровские стрелки», еще раз передернув затворами автоматов.
А один из них, видимо, старший, скомандовал двум другим:
— К акции устранения с Земли Русской обременительной для нее во всех отношениях фигуры гражданина Корягина будьте готовы!
— Всегда готовы! — отрапортовали ему, как пионеры, два других стрелка и направили стволы своих автоматов прямо в живот Пантелеймона.
Старший стал считать:
— Раз! Два! Три!..
И тут, не дожидаясь, когда он скажет «Пли!», Пантелеймон сиганул с обрыва прямо вниз карьера.
— Второй попрыгунчик за сегодняшнюю ночь, — подытожил наверху обрыва работу стрелков за ночь их старшой. — И как не поймут эти охламоны, что мы их только пугаем. В надежде, что под дулом автоматов они осознают, какой неправильной жизнью живут, и исправятся.
Приземлился Пантелеймон на что-то мягкое, поэтому не ушибся. А потом понял, что это тело мужчины в кальсонах.
— Ой! — сказал Пантелеймон.
— Ой! — сказало тело. И Пантелеймон понял, что упал на своего старого приятеля и соперника по жизни Леньку Голубцова.
— Ты-то как сюда попал? — спросил он Леньку.
— А прыгнул… С обрыва… — с трудом, как тяжелобольной, заговорил хозяин охранного агентства и один из подозреваемых по делу о похищении рыжиков. — Эти меня туда привели… Как их?.. Боговаровские стрелки… Расстрелять хотели.
— Тебя-то за что?
— За то, что якобы охраняю незаконным путем приобретенное имущество и капиталы.
— Не лишенное оснований обвинение, — заметил Пантелеймон.
— Может быть, и не лишенное, — ответил Ленька. — Но у меня сейчас не по этому поводу совесть ропщет.
— А по какому?
— Это же я у тебя, Пантелеймоша, рыжики из сарая похитил.
— Зачем?! — вырвалось у Пантелеймона.
— А завидовал я тебе всю жизнь. И Верку ты у меня отбил. И на заводе зарплату получал большую, чем я. И в рыбном и грибном промысле все время меня обставлял. Вот я таким образом и хотел отыграться за все.
Воцарилось молчание.
— Ну ладно… — снова, как тяжелобольной, заговорил Ленька. — Открылся я тебе… И на душе легче стало… А ты прости меня, Пантелеймон, если можешь… И иди. Потому что эти сейчас с обрыва спустятся. Стрелки… Чтобы добить нас… Мне уже все равно… Да и не подняться… Пробовал уже. А ты иди… Спасайся.
— Нет, рыбаки и грибники своих в беде не бросают, — с пафосом произнес Пантелеймон, водрузил далеко еще не бездыханное тело своего старого приятеля и соперника себе на плечо и понес его по мотороллерной трассе в сторону пробуждающегося ото сна микрорайона Паново.
Через полчаса они уже сидели в предбаннике маленького продуктового магазина «24 часа» на Самоковской и по случаю своего чудесного воскрешения распивали чекушку перцовки.
Так как в связи с ранним часом в магазине никого не было, то продавщица не препятствовала ни их возлиянию, ни их громкому разговору. Более того, прислушивалась к нему.
— Ты не беспокойся, все двадцать банок рыжиков я тебе отдам. Я к ним даже не притрагивался, — говорил Ленька Голубцов, который уже совсем пришел в себя. — Вот, правда, ту банку, которую ты мне сам подарил, я тебе вернуть не могу. Я ею хотел от боговаровских стрелков откупиться… Они эту банку взяли, но все равно, патриоты хреновы, меня на обрыв привезли.
— Я все понимаю, — отвечал ему Пантелеймон. — Кроме того, кто мне из Германии письма слал. С обещанием в порядке компенсации за похищенные рыжики сто тысяч евро привезти.
— А ты Диму Коха помнишь, который у нас на заводе в конструкторском бюро работал? Ты его еще все время своими рационализаторскими предложениями грузил.
— Помню.
— Так вот он сейчас в Германии живет. А месяц назад сюда приезжал. Погостить. Вот я его и подговорил на это дело. Ты уж меня извини.