Страница 2 из 67
— …Скажите на милость, — красивым баритоном вещал он, — и почему это так сложилось, что почти все наши великие русские писатели жили своего рода тройками, прямо тройственными союзами. Взять Некрасова. С ним прекрасно уживались Панаев и Панаева. А Тургенев? Полина Виардо и ее муж. Тройка. Главное — все счастливы. Или Герцен с Огаревым, которые клятву свою знаменитую на Воробьевых горах давали не иначе как после бурной ночи у цыган. А в чем клялись-то? Чтобы любить одну женщину до гробовой доски — жену Герцена. И ведь так любили, что замучили просто, она и скончалась-то скоропостижно. Еще пример, ежели мало. Чернышевский, Добролюбов и Ольга Сократовна. Уж не помню, чьей она там женой была. Кажется, того, который «Что делать?» не знал. А что-что? В лавку за рассолом бежать, потом — пару стопок — и порядок. Так эти два разночинца аж друг другу в волосы вцеплялись из-за Ольги Сократовны, профурсетки этой. Ладно, идем дальше. О Лиле Брик, Осипе Брике и Маяковском говорить не будем, хрестоматийная тройка, можно сказать, образцово-показательная. Переходим к моему любимому Бунину.
— Переходим! — охотно поддержал второй мужчина, завитой и в очочках, делающих его похожим на Грибоедова.
Женщина превесело улыбалась, она была очень красива и аристократична.
— Наш славный нобелевский лауреат, живя уже в эмиграции, в Париже, влюбился в молодую поклонницу. Делать нечего — не по подъездам же с ней тискаться? — привел в дом, благо койка лишняя нашлась. Стали жить втроем, опять тройственный союз. Но девушка оказалась лесбиянкой. Это уже ни в какие ворота. Нет, к жене Ивана Алексеевича она не приставала, а привела в дом свою подружку. А что, Бунину можно, а мне нельзя? Теремок получился. Мышка-норушка и прочие. Не хватало только ежика, без головы и ножек. Он бы им всем задал! Ивана Алексеевича просто трясло от такого подлого коварства: ладно бы, говорил, мужика завела, а то ведь на бабу променяла! Это уже позор. Так в благородном обществе не поступают. За это и канделябром можно. Не плюй в душу русского писателя. А плюнула — уноси скорей ноги, а то еще такое о тебе пропишет!
— Тебя, Коленька, как-то тоже трясти стало, — заметила женщина-аристократка.
— Это от холода, — поежил плечами тот. — Чего же ты хочешь, дорогая? Октябрь-с!
Тут он явно врал — в комнате было тепло, а Жан то и дело подбрасывал в камин щепки.
Если человек лжет в малом, следи за ним в оба. Однако каков колорит, какова экспрессия! Его бы в кино снимать. Второй мужчина показался мне скользковатым, еще при первой встрече. Женщина требовала особого анализа, над ней мне пришлось долго ломать голову.
— Приятно вас послушать. С вашего разрешения, я отлучусь, — сказал я, притворяя за собой дверь.
Путь лежал прямо по коридору, а потом по лестнице на второй этаж. В моей работе требуются особо одаренные коммуникабельные помощники, желательно со специальным образованием. Я ничего плохого не могу сказать о Жанне и Жане, но они всего лишь старательные исполнители, не более. Может быть, со временем из них и выйдет толк, но не сейчас…
Ее я нашел по объявлению в газете, а с ним столкнулся в ночном баре. Собственно, он вовсе не Жан, а Ваня, но мне захотелось называть его именно так — в параллель к Жанне. Иван не возражал. Но самый мой главный помощник, почти компаньон, бывший следователь городской прокуратуры Левонидзе. На нем — весь сбор предварительной информации, поиск людей и прочие деликатные поручения. Мы с ним как бы даже друзья, но что у него в действительности на уме, в глубинах подсознания — я не знаю. У него звериное чутье, прекрасная память, деятельный ум, и если такими ценными кадрами разбрасываются в прокуратуре, то надо просто иногда подходить к ней утром с кошелкой и подбирать негаданные подарки судьбы. Вот и девушку, которая сейчас сидела вместе с ним в кабинете, разыскал и уговорил прийти он. Девушке было лет семнадцать, в лице ее сочеталась простодушная наивность и ранняя уверенность в собственной правоте.
— Скажите мне правду: они здесь? Он… тоже? — быстро спросила она меня, едва я вошел в «гостевую комнату». Левонидзе расставлял на столе шашки.
— Конечно. Для того мы все тут и собрались, — сказал я как можно мягче. С первого взгляда было ясно, что девушка сильно нервничает. — Какой счет?
— Десять ноль в ее пользу, — ответил невозмутимый Левонидзе (наверняка поддавался; я-то у него выигрывал крайне редко).
— Вы готовы к любым сюрпризам? — спросил я. — Вот и отлично. Ждите. Вас вызовут.
Левонидзе вышел вместе со мной в коридор.
— А с тем, которого я привел утром, как быть? — спросил он. — Он до сих пор спит.
— И пусть дрыхнет. Его выход в свой час. Ты только не давай ему больше водки.
— Думаешь, на сей раз обойдется без скандала? Без мордобития?
— А что плохого, дорогой мой, в скандалах? Взрыв сдерживаемых эмоций зачастую не усугубляет, а, напротив, разрешает конфликтную ситуацию, выявляет причину и следствие изначальных поступков. Тебе ли не знать? Гнев и ярость — это поражение человека, его нагота. Смех — верхняя одежда, удобное и теплое пальто. Слезы — нижнее белье, последнее прикрытие срама. Душа человеческая в таких же одежках, как и его тело. Но роль смокинга или кальсон выполняют эмоции.
— Тебе виднее, ты в этом деле профи, — согласился Левонидзе. — Однако месяц назад одна матушка на наших глазах едва не зарезала кухонным тесаком сына. Помнишь тот случай?
— Это был не тесак, а нож для чистки рыбы. Заметь, в подсознании у нее был древний христиано-иудейский символ — рыба. Отринув когда-то религию, она не смогла до конца вытравить свою душу. А тем актом пыталась очистить и себя, и сына от скверны. Поскольку согрешила с ним. Ладно, надо работать, — сказал я и начал спускаться по лестнице.
Остановившись между двумя кабинетами, подумал: с чего, а вернее, с кого, начать? С барина Коленьки или с Нехорошева?
План действий был выработан накануне, задачи определены, цели обозначены. В принципе, выбор сейчас не играл особой роли. Я изучал этих людей достаточно долго. Сегодня пора было ставить точку. Поразмыслив немного, я вошел в правый кабинет. И сразу же понял, что атмосфера здесь уже накалилась. Бижуцкий и Жанночка стояли возле открытого окна, остальные орали друг на друга. При виде меня все смолкли. Галстук у Нехорошева съехал набок, Лизочка приобрела пунцовый цвет лица, мадам Ротова — напротив — еще более бледный.
— Я доктор педагогических наук, профессор, — заявила она мне. — У меня академические труды. А этот… человек, — она выразительно посмотрела в сторону Нехорошева, — говорит, что я в воспитании детей ничего не смыслю. И приводит в пример мою дочь, которой я, дескать, подавила волю. Убила ее альтер эго.
— Мама! — пискнула Лизочка.
— А вы посмотрите на нее! — огрызнулся Сергей Владимирович. — Она же и в тридцать лет остается сущим ребенком, даже внешне. Женщина-подросток, — вот кто ваша дочь! С мозгами школьницы.
— У нее за плечами аспирантура, — парировала Ротова.
— Ну разумеется! Вы же ее туда и пристроили. У вас же в университете все схвачено. Было бы странно, если бы вы не тянули ее за собой на веревочке, как козу. Вы ей и мужа подобрали, первого. Да и второго — тоже.
— Сергей! — вновь подала голос Лизочка.
— А также и третьего, — мрачно добавил Нехорошее. — То есть меня. А сами не знаете, что в ней черти водятся, в омуте этом.
Наступила пауза. В этой комнате, в отличие от другого кабинета, камин был искусственный, несмотря на «жаркую» атмосферу, здесь было прохладно.
— Господин Бижуцкий! — сказал я. — Вам, кажется, пора на процедуры. И закройте, пожалуйста, окно, на улице прохладно. К тому же вдруг кто-нибудь подслушает наши «семейные тайны»?
— Я, с вашего позволения, останусь, — ответил он, притворяя створки. — Мешать не стану. Считайте меня тенью.
— Кстати! — воскликнула Лизочка. — Вот что меня все это время мучило, но я не могла вспомнить. Ваш рассказ. Вы остановились на том, что подкрались к светящемуся окну на соседней даче, прильнули к нему и увидели там… — что вы увидели?