Страница 3 из 6
— Может, лошадь? Это конюшня!
Я всё время хочу, чтобы у нас была лошадь. Можно и голубей завести, конечно, но лошадь лучше. К тому же от голубей много опасностей — так мне папка говорит. Но мы никогда лошадь не купим, дорого больно.
— Колбаса-а! Это бывшие лошадки! — заорала Маринка. Я даже отскочила от неё, так громко. Но ипотечники всё равно не услышат — новые дома далеко построены. Я точно бы не услышала.
— Комарики, ко-ма-ри-ки! — заорала я в окно. Не люблю я про колбасу. — Пейте, пейте мою кровь!
— А зачем, зачем она нужна! Раз кончилась любовь! — допели мы уже вместе с Маринкой. Нет, далеко до тех домов. Зато Санна Ванна на школьном огороде заозиралась. Услышала, что ли? Ну и ладно, пусть слушает.
— Смотри-ка, Ефим нас заметил, — сказала Маринка и помахала ему рукой.
Ефим шёл к нам, точнее к голубятне. Опирался на лопату. Странно, взял бы лучше простую палку — во дворе у нас валяется, я видела. На спине он тащил какой-то мешок, нет, рюкзак-колобок. Тяжелющий, это было видно, Ефим еле ноги переставлял, хоть и с лопатой. Кирпичи у него там, что ли? Мы уже не смотрели на посёлок, а только на деда. А зря. Потому что так бы я увидела, как к нам в Шиховы въехал Барон в специальном фургоне.
— Слезайте с моей голубятни! — закричал дядя Фима, как только подошёл поближе. Мы с Маринкой рванули вниз. У меня одна нога старалась бежать быстрее другой — я так гнала, что растянулась прямо перед Ефимом. Маринка меня подняла и дальше бежит. В другое время я бы ещё долго хромала, а тут так напугалась деда, что и не поняла, как сильно расцарапала ладони и колени.
— Комарики, комарики! Пейте, пейте мою кровь! Зачем, зачем она нужна! — орали мы и бежали к дороге. — Раз кончилась любовь! — уже проговорили мы и остановились. В самый ближний двор посёлка ипотечников заводили коня!
— Колбаса-а, — тихонько протянула Маринка. Ворота ипотечников закрылись. И у меня вдруг зачесались от боли ладони.
Барон. И Пашка
Понятно, теперь мы будем торчать на этой голубятне всё лето. Точнее, это Олька будет там торчать. Ну, и я заодно с ней, — не бросишь ведь подругу. Но я так, приходить только буду. Из солидарности. С этой голубятни всё отлично видно, все Шиховы. Красотища! Если просто ходить по посёлку, то ничего такого особенного в нём нет. Ну, дома. Магазин, садик, почта. Ну, дом культуры. Тропинки опилом засыпаны. Зато с высоты всё меняется. Посёлок становится немного незнакомым, но всё равно остаётся каким-то родным, что ли. Лето хоть видно с высоты. Всё такое зелёное, и дышит! И тропки эти, с опилом, очень кстати. Как-то всё ладно получается в посёлке, я даже удивилась. Вот идёт моя мамка в огород, а на другом краю Шиховых Петролиум из сада возвращается. А в это время мой сосед новый окно открывает. Или, когда магазин на обед закрывается, почта открывается и автобус как раз приходит из города. Есть гармония в мире, не всё одни комары. Надо, пожалуй, сказать Ефиму, а то он что-то очень беспокоится.
Олька стала каждый день ходить на голубятню. Заберётся туда, смотрит на двор ипотечников: ждёт, когда коня выведут. Нет бы пойти к ним, познакомиться. Пустили бы её, точно. Ольку все пускают, куда она хочет. Если ей надо. У неё обаяние от природы, так мамка говорит. Мне бы такое обаяние, я бы уж не терялась. Надо тебе с конём познакомиться — иди и знакомься. Может, разрешат кормить его или даже кататься. Она не умеет, правда. И я не умею. Вот вместе бы и учились. Каждый день ей это толкую.
— Нет, — говорит, — стесняюсь. Неудобно что-то.
— Бестолковки кусок, глупошара, — отвечаю ей, — иди и всё.
Как-то говорю:
— Давай я схожу! Мне не трудно.
Она так глаза подняла, а они такие несчастные. И сама она — ну просто бедняжечка. Ну её. Спустилась с голубятни, пошла, оглядываться не стала. Думаю: «Пойду сейчас к озеру, вода должна же прогреться наконец, середина лета почти!» Слышу, она за мной бежит. Закричала:
— Я сама! Я сама!
И вперёд меня к новосёлам бежит, чуть не падает — опять босоножки не застегнула. Вот и пойми.
Подошли к воротам. Олька остановилась как вкопанная, стоит. Постучать боится. Вдруг слышим — кто-то там разговаривает, парень какой-то.
— Ма-ам! Когда у нас его заберут?
А что ему там отвечают, не слышно. Парень с досады взвыл. Непонятно: то ли никогда не заберут, то ли вот прямо сейчас. Кого и куда забирать должны, тоже неизвестно. И как самому-то парню больше нравится? Олька сделала страшные глаза, палец к губам приложила, чтобы я молчала. Подумаешь! Не сильно и хотелось говорить! Я открыла калитку, вошла. Во дворе стоит парень, как я ростом, на меня уставился. Из дома какая-то тётка вышла. Ничего такая, симпатичная. Волосы чёрные у обоих — цыгане, наверно. Смотрят на меня, молчат. Не здороваются. Тут Олька ещё зашла. Встала за мной, говорит:
— Здрасьте! Мы соседки ваши, я вон в том доме живу, двухэтажном, а Маринка тут совсем близко, на Родниковой.
Смотрю, эта тётка заулыбалась, а парень как-то подхихикнул. Понятно, сработало Олькино природное обаяние.
— Да ты выйди! — вдруг парень сказал. Куда выйди?
— Отойди от калитки-то! — это женщина объясняет. — Шаг в сторону сделай!
Кому она говорит? Мы с Олькой шагнули, влево.
— Да нет, ты в другую тогда сторону! — это парень снова.
В другую так в другую — я шагнула, и Олька. Только непонятно, чего мы тут ходим туда-сюда. Странные какие-то люди — ипотечники, одно слово. Смеются ещё. Тут этот парень подходит, Ольку за руку взял и рядом со мной поставил.
— Так, — говорит, — вас обеих видно теперь. А то не поймёшь, кто говорит.
Ясно. Олька же за мной стояла, вот они её и не видели. Все остальные-то к нам уже привыкли: я высокая, Олька низкая. Олька обыкновенная, а я тощая, с меня штаны всё время слезают. Ольке всё идёт, любая одежда, а я каждый раз на рынке мучаюсь, выбираю что поприличнее. Над нами раньше все смеялись, теперь уже устали, но дразнят до сих пор. Штепселем и Тарапунькой. Я как бы Тарапунька, а Олька — Штепсель. Или путают. Она — Тарапунька, а я — Штепсель.
— Вы прямо как Дон Кихот и Санчо Панса, — сказал этот парень. Высказался всё-таки. А я-то думаю, давно нам никто про наш рост не говорил.
— Только вы обе стройные, — продолжает он и руку мне протягивает. — Паша. А это мама, Катя.
— Марина, — говорю. Что это он как маленький: «мама Катя»?
— А меня — Оля. Это у тебя конь живёт? — Правильно Олька поступает: сразу к делу!
— У меня, — Паша сказал. — Это Барон, его так зовут.
И повёл её в конюшню. Я тоже за ними пошла, понятное дело. Всё же не зря Ольке лошади нравятся, уже два дня! В конюшне было темновато, конечно, но глаз у коня светился усиленно. Можно сказать, сверкал на весь сарай. Чёрный блестящий глаз смотрел на нас с Олькой, а я смотрела на него. Только никак не могла понять, понравились мы этому глазу или нет. Потом Барон повернулся, и мы увидели другой глаз. Такой же блестящий, задумчивый какой-то. Мне понравились глаза, оба. Может, я бы долго ещё в них смотрела, но тут Олька спросила:
— А цвета он какого? Тут не больно-то видно.
Паша взял коня за поводья и повёл во двор. Вместе они шли тихонько, а когда открылась дверь, оказались в ярком свете. На секунду они сверкнули, как светится пыль в солнечных лучах. А потом снова стали обыкновенными. Никогда такого не видела! Олька стояла с открытым ртом.
— Видала рыжего? — спросила она и убежала за Пашкой и Бароном. Я тоже за ними пошла.
Мы гуляем с Бароном
Теперь я буду думать о Бароне и Пашке, всё время. До этого я всегда, каждый день по нескольку раз, думала о Маринке да о дяде Фиме. О школе ещё, то есть о том, что надо учить уроки. О родителях, о маме. Ещё о Юрке Комарике. А больше-то о ком так уж сильно думать? Братьев-сестёр у меня нет, никаких. Про других людей думала редко. Например, про одноклассников думаешь только тогда, когда их видишь или идёшь в школу. Ну, или когда они что-то не то делают. У нас, например, есть Надя Кондрашкина, она всё время какая-то странная: то принесёт вампирские челюсти и сидит в них так на природоведении, то скачет на одной ноге всю перемену. Я раз попросила у неё челюсти на математике, тоже их вставила в рот, но меня Наталья заметила, выгнала из класса. А когда мы на одной ноге прыгали, я на Санну Ванну налетела. Потом долго о ней вспоминала — какой у неё мягкий живот, даже если случайно врежешься. Но и то в тот раз я думала больше о том, что Маринка сделала умное лицо, когда меня ругали, будто сама нисколько не прыгала. Правда, она доскакала только до туалета и там осталась.